W.H. Auden ‘The Quest’. XVI. The Hero
He parried every question that they hurled:
"What did the Emperor tell you?" "Not to push."
"What is the greatest wonder of the world?"
"The bare man Nothing in the Beggar's Bush."
Some muttered: "He is cagey for effect.
A hero owes a duty to his fame.
He looks too like a grocer for respect."
Soon they slipped back into his Christian name.
The only difference that could be seen
From those who'd never risked their lives at all
Was his delight in details and routine:
For he was always glad to mow the grass,
Pour liquids from large bottles into small,
Or look at clouds through bits of colored glass.
Он парировал каждый вопрос, который они раздраженно бросали:
«Что император сказал тебе?» -- «Не торопись...»
«Какое величайшее чудо света?»
«Голый человек Ничто в Кустарнике Нищих».
Некоторые бормотали: «Он уклончив -- чтобы произвести эффект,
Герой должен быть ответственен перед своей славой,
Он слишком похож лицом на бакалейщика, что бы его уважать.»
И скоро они снова стали называть его по имени, полученном им при крещении.
Единственная разница которую можно было бы заметить
Между ним и теми, кто никогда не рисковал своею жизнью,
Было то, что он находил удовольствие в деталях и рутинном образе жизни
Ибо он всегда был рад косить газон на лужайке,
Перливать жидкости из бутылей в бутылки
Или смотреть на облака через осколки цветных стекол.
À Louise Colet. [27 août 1846.]
Je suis bien bête ce soir. C’est peut-être l’effet du beau clair de lune qu’il fait. Je viens de me promener sous les arbres et je t’ai souhaitée, appelée. Nous eussions fait une belle promenade sans nous rien dire, en te tenant par la taille. Je rêvais à la blancheur de ta figure se détachant sur l’herbe verte pâlement éclairée, au bleu de tes yeux humides et pétillants de lumière, comme le bleu tendre du ciel de cette nuit. Aime-moi toujours, va ; prends-moi pour un bourru, pour un fou, pour tout ce que tu voudras, mais aime-moi encore, laisse là mes idées en paix. Qu’est-ce qu’elles te font ? Elles ne font de mal à personne et elles font peut-être du bien. D’ailleurs, comme toute chose, n’ont-elles pas leur raison d’être ? À quoi bon les mauvaises herbes ? disent les braves gens, pourquoi poussent-elles ? Mais pour elles-mêmes, pardieu ! Pourquoi poussez-vous, vous ? Merci encore des petites fleurs d’oranger ; tes lettres en sont parfumées. Quand j’irai à Paris, je veux garnir ta jardinière des plantes que tu aimes le mieux ; ces pauvres fleurs du moins n’auront pas d’épines. Celles de mon amour ne sont pas de même, à ce qu’il paraît.
Луизе Коле (27 августа 1846)
Сегодня я глуп. Может быть, причиной этому прекрасный лунный свет. Я сейчас гулял под деревьями, желал тебя, звал. Мы бы хорошо погуляли с тобой, помолчали бы, я бы держал тебя за талию. Я мечтал о белизне твоего лица, выделяющейся на слабо освещенной зеленой траве, о синеве твоих влажных глаз, полных света, как нежная синева этого ночного неба. Люби меня всегда, считай меня угрюмым, сумасбродом, чем хочешь, только люби меня, оставь в покое мои мысли. Какое тебе до них дело? Они никому не причиняют зла, а, может быть, делают и добро. Впрочем, они просто имеют право на существование, как и все на свете. К чему нужны сорные травы, — говорят добрые люди, — зачем они растут? Да сами по себе, черт возьми! Почему вас это беспокоит?
Еще раз благодарю за апельсинный цвет, твои письма продушены им. Когда поеду в Париж, украшу твою жардиньерку твоими любимыми цветами; эти бедные цветы, по крайней мере, без шипов. Цветы моей любви, по-видимому, на них не похожи.
Рыцарь Веры... спокойно сидит у раскрытого окна и смотрит на площадь, у которой живет, и все, что происходит там перед его глазами, – будь то крыса, поскользнувшаяся на деревянных мостках, играющие дети – все занимает его, наполняя покоем в этом наличном существовании (Tilvaerlse), как будто он какая-нибудь шестнадцатилетняя девушка. И все же он никакой не гений; ибо я напрасно пытался заметить в нем несоизмеримость гения. В вечерние часы он курит свою трубку; когда видишь его таким, можно было бы поклясться, что это торговец сыром из дома напротив, который отдыхает тут в полумраке. Он смотрит на все сквозь пальцы с такой беззаботностью, как будто он всего лишь легкомысленный бездельник, и, однако же, он покупает каждое мгновение своей жизни по самой дорогой цене, "дорожа временем, потому что дни лукавы" , ибо он не совершает даже самого малого иначе как силой абсурда. И все же, все же, я способен прийти от этого в бешенство если не по какой-то другой причине, то хотя бы из зависти, – и все же этот человек осуществил движение бесконечности и продолжает осуществлять его в каждое следующее мгновение. Он опустошает глубокую печаль наличного существования, переливая ее в свое бесконечное самоотречение, ему ведомо блаженство бесконечного, он испытал боль отказа от всего, отказа от самого любимого, что бывает только у человека в этом мире; и все же конечное для него так же хорошо на вкус, как и для того, кто не знает ничего более высокого, ибо его продолжающееся пребывание в конечном не являет никакого следа вымученной, полной страха дрессуры, и все же он обладает той надежной уверенностью, которая помогает ему радоваться конечному, как если бы оно было самым надежным из всего. И все же, все же, весь земной вид, который он являет собой, есть новое творение силой абсурда. Он постоянно осуществляет движение бесконечности, однако он делает его с такой точностью и уверенностью, что он постоянно же получает отсюда конечное, и ни одной секунды никто не может заподозрить ничего иного.
Søren Kierkegaard ‘Fear and Trembling’ (translated by by Walter Lowrie).
He lounges at an open window and looks out on the square on which he lives ; he is interested in everything that goes on, in a rat which slips under the curb, in the children’s play, and this with the nonchalance of a girl of sixteen. And yet he is no genius, for in vain I have sought in him the incommensurability of genius. In the evening he smokes his pipe ; to look at him one would swear that it was the grocer over the way vegetating in the twilight. He lives as carefree as a ne’er-do-well, and yet he buys up the acceptable time at the dearest price, for he does not do the least thing except by virtue of the absurd. And yet, and yet – actually I could become furious over it, for envy if for no other reason – this man has made and every instant is making the movements of infinity. With infinite resignation he has drained the cup of life’s profound sadness, he knows the bliss of the infinite, he senses the pain of renouncing everything, the dearest things he possesses in the world, and yet finiteness tastes to him just as good as to one who never knew anything higher, for his continuance in the finite did not bear a trace of the cowed and fearful spirit produced by the process of training ; and yet he has this sense of security in enjoying it, as though the finite life were the surest thing of all. And yet, and yet the whole earthly form he exhibits is a new creation by virtue of the absurd. He resigned everything infinitely, and then he grasped everything again by virtue of the absurd. He constantly makes the movements of infinity, but he does this with such correctness and assurance that he constantly gets the finite out of it, and there is not a second when one has a notion of anything else.
“Who’s who” (WHA)
With all his honours on, he sighed for one
Who, say astonished critics, lived at home;
Did little jobs about the house with skill
And nothing else…
À Louise Colet.
Croisset, samedi à dimanche, 1 heure matin. [15-16 mai 1852.]
Sais-tu à quoi j’ai passé tout mon après-midi avant-hier ? à regarder la campagne par des verres de couleur ; j’en avais besoin pour une page de ma Bovary qui, je crois, ne sera pas une des plus mauvaises.
ЛУИЗЕ КОЛЕ
Круассе, час ночи с субботы на воскресенье [15—16 мая 1852]
Знаешь, чем я занимался третьего дня после обеда? Я смотрел на поля сквозь цветные стекла, — это мне нужно для одной из страниц моей «Бовари», думаю, она будет не из плохих.
У.Х. Оден "Герой" (перевод Алекса Ситницкого)
Он от прямого уходил ответа:
«Что государь сказал?» -- «Не торопись, чудак.»
«А видел ты восьмое чудо света?»
«Средь нищих человек — Ничто, когда он сир и наг.»
«Он к славе не готов,» -- шел шепоток зловещий --
«Видать, для куража рискует головой.»
«А сам лицом ну что твой бакалейщик.»
И перестали называть, как прежде, «Наш герой.»
От тех, кто жизнью никогда не рисковал,
Он отличался. Невзирая на ухмылки,
В деталях точен был, к порядку призывал,
Любил газон подстричь и захмелеть слегка,
И жидкости сливать из бутылей в бутылки,
И сквозь осколки их смотреть на облака
He parried every question that they hurled:
"What did the Emperor tell you?" "Not to push."
"What is the greatest wonder of the world?"
"The bare man Nothing in the Beggar's Bush."
Some muttered: "He is cagey for effect.
A hero owes a duty to his fame.
He looks too like a grocer for respect."
Soon they slipped back into his Christian name.
The only difference that could be seen
From those who'd never risked their lives at all
Was his delight in details and routine:
For he was always glad to mow the grass,
Pour liquids from large bottles into small,
Or look at clouds through bits of colored glass.
Приведу собственный подстрочный перевод.
Он парировал каждый вопрос, который они раздраженно бросали:
«Что император сказал тебе?» -- «Не торопись...»
«Какое величайшее чудо света?»
«Голый человек Ничто в Кустарнике Нищих».
Некоторые бормотали: «Он уклончив -- чтобы произвести эффект,
Герой должен быть ответственен перед своей славой,
Он слишком похож лицом на бакалейщика, что бы его уважать.»
И скоро они снова стали называть его по имени, полученном им при крещении.
Единственная разница которую можно было бы заметить
Между ним и теми, кто никогда не рисковал своею жизнью,
Было то, что он находил удовольствие в деталях и рутинном образе жизни
Ибо он всегда был рад косить газон на лужайке,
Перливать жидкости из бутылей в бутылки
Или смотреть на облака через осколки цветных стекол.
Сонет - один из наиболее интересных и неясных для понимания в цикле "Поиск".
Начнем с простого. Кустарник Нищих - Beggar Bush -- кустарник, под которым нищий находит пристанище -- название места, где собирались нищие. Beggars Bush is the name of a former barracks on Haddington Road in Dublin, Ireland.
Первые две строки сонета - отсылка к Флоберу с его формулой "не делай выводов". Вот как эта формула выглядит в письме к любовнице.
À Louise Colet. [27 août 1846.]
Je suis bien bête ce soir. C’est peut-être l’effet du beau clair de lune qu’il fait. Je viens de me promener sous les arbres et je t’ai souhaitée, appelée. Nous eussions fait une belle promenade sans nous rien dire, en te tenant par la taille. Je rêvais à la blancheur de ta figure se détachant sur l’herbe verte pâlement éclairée, au bleu de tes yeux humides et pétillants de lumière, comme le bleu tendre du ciel de cette nuit. Aime-moi toujours, va ; prends-moi pour un bourru, pour un fou, pour tout ce que tu voudras, mais aime-moi encore, laisse là mes idées en paix. Qu’est-ce qu’elles te font ? Elles ne font de mal à personne et elles font peut-être du bien. D’ailleurs, comme toute chose, n’ont-elles pas leur raison d’être ? À quoi bon les mauvaises herbes ? disent les braves gens, pourquoi poussent-elles ? Mais pour elles-mêmes, pardieu ! Pourquoi poussez-vous, vous ? Merci encore des petites fleurs d’oranger ; tes lettres en sont parfumées. Quand j’irai à Paris, je veux garnir ta jardinière des plantes que tu aimes le mieux ; ces pauvres fleurs du moins n’auront pas d’épines. Celles de mon amour ne sont pas de même, à ce qu’il paraît.
Луизе Коле (27 августа 1846)
Сегодня я глуп. Может быть, причиной этому прекрасный лунный свет. Я сейчас гулял под деревьями, желал тебя, звал. Мы бы хорошо погуляли с тобой, помолчали бы, я бы держал тебя за талию. Я мечтал о белизне твоего лица, выделяющейся на слабо освещенной зеленой траве, о синеве твоих влажных глаз, полных света, как нежная синева этого ночного неба. Люби меня всегда, считай меня угрюмым, сумасбродом, чем хочешь, только люби меня, оставь в покое мои мысли. Какое тебе до них дело? Они никому не причиняют зла, а, может быть, делают и добро. Впрочем, они просто имеют право на существование, как и все на свете. К чему нужны сорные травы, — говорят добрые люди, — зачем они растут? Да сами по себе, черт возьми! Почему вас это беспокоит?
Еще раз благодарю за апельсинный цвет, твои письма продушены им. Когда поеду в Париж, украшу твою жардиньерку твоими любимыми цветами; эти бедные цветы, по крайней мере, без шипов. Цветы моей любви, по-видимому, на них не похожи.
Теперь попробуем разобраться внешностью героя, похожего на бакалейщика. Приведу длинную цитату из книги С. Кьеркегора "Страх и трепет" (перевод С. и Н. Исаевых).
Рыцарь Веры... спокойно сидит у раскрытого окна и смотрит на площадь, у которой живет, и все, что происходит там перед его глазами, – будь то крыса, поскользнувшаяся на деревянных мостках, играющие дети – все занимает его, наполняя покоем в этом наличном существовании (Tilvaerlse), как будто он какая-нибудь шестнадцатилетняя девушка. И все же он никакой не гений; ибо я напрасно пытался заметить в нем несоизмеримость гения. В вечерние часы он курит свою трубку; когда видишь его таким, можно было бы поклясться, что это торговец сыром из дома напротив, который отдыхает тут в полумраке. Он смотрит на все сквозь пальцы с такой беззаботностью, как будто он всего лишь легкомысленный бездельник, и, однако же, он покупает каждое мгновение своей жизни по самой дорогой цене, "дорожа временем, потому что дни лукавы" , ибо он не совершает даже самого малого иначе как силой абсурда. И все же, все же, я способен прийти от этого в бешенство если не по какой-то другой причине, то хотя бы из зависти, – и все же этот человек осуществил движение бесконечности и продолжает осуществлять его в каждое следующее мгновение. Он опустошает глубокую печаль наличного существования, переливая ее в свое бесконечное самоотречение, ему ведомо блаженство бесконечного, он испытал боль отказа от всего, отказа от самого любимого, что бывает только у человека в этом мире; и все же конечное для него так же хорошо на вкус, как и для того, кто не знает ничего более высокого, ибо его продолжающееся пребывание в конечном не являет никакого следа вымученной, полной страха дрессуры, и все же он обладает той надежной уверенностью, которая помогает ему радоваться конечному, как если бы оно было самым надежным из всего. И все же, все же, весь земной вид, который он являет собой, есть новое творение силой абсурда. Он постоянно осуществляет движение бесконечности, однако он делает его с такой точностью и уверенностью, что он постоянно же получает отсюда конечное, и ни одной секунды никто не может заподозрить ничего иного.
Søren Kierkegaard ‘Fear and Trembling’ (translated by by Walter Lowrie).
He lounges at an open window and looks out on the square on which he lives ; he is interested in everything that goes on, in a rat which slips under the curb, in the children’s play, and this with the nonchalance of a girl of sixteen. And yet he is no genius, for in vain I have sought in him the incommensurability of genius. In the evening he smokes his pipe ; to look at him one would swear that it was the grocer over the way vegetating in the twilight. He lives as carefree as a ne’er-do-well, and yet he buys up the acceptable time at the dearest price, for he does not do the least thing except by virtue of the absurd. And yet, and yet – actually I could become furious over it, for envy if for no other reason – this man has made and every instant is making the movements of infinity. With infinite resignation he has drained the cup of life’s profound sadness, he knows the bliss of the infinite, he senses the pain of renouncing everything, the dearest things he possesses in the world, and yet finiteness tastes to him just as good as to one who never knew anything higher, for his continuance in the finite did not bear a trace of the cowed and fearful spirit produced by the process of training ; and yet he has this sense of security in enjoying it, as though the finite life were the surest thing of all. And yet, and yet the whole earthly form he exhibits is a new creation by virtue of the absurd. He resigned everything infinitely, and then he grasped everything again by virtue of the absurd. He constantly makes the movements of infinity, but he does this with such correctness and assurance that he constantly gets the finite out of it, and there is not a second when one has a notion of anything else.
Нахождение удовольствия в рутине непонятно для окружающих . Они подобны «изумленным критикам» популярного героя из сонета «Кто есть Кто», которые не могут поверить , что будучи величайшей фигурой своего времени, тот может томится по кому-то, кто всего лишь хлопочет в своем саду.
“Who’s who” (WHA)
With all his honours on, he sighed for one
Who, say astonished critics, lived at home;
Did little jobs about the house with skill
And nothing else…
Флобер смотрел на ландшафт через цветные стеклышки, пытаясь описать впечетление смотрящего, в опущенном эпизоде в «Мадам Бовари», когда Эмма однажды после бала гуляет в окрестности Ла Вубессар и сопоставляет вид на небольшой павильон, глядя на него через закопченное стекло и через осколок чистого стекла для того, что бы видеть вещи такими, какие они есть, что символизирует метод «различных точек зрения».
Опять из переписки с Луизой Коле.
À Louise Colet.
Croisset, samedi à dimanche, 1 heure matin. [15-16 mai 1852.]
Sais-tu à quoi j’ai passé tout mon après-midi avant-hier ? à regarder la campagne par des verres de couleur ; j’en avais besoin pour une page de ma Bovary qui, je crois, ne sera pas une des plus mauvaises.
ЛУИЗЕ КОЛЕ
Круассе, час ночи с субботы на воскресенье [15—16 мая 1852]
Знаешь, чем я занимался третьего дня после обеда? Я смотрел на поля сквозь цветные стекла, — это мне нужно для одной из страниц моей «Бовари», думаю, она будет не из плохих.
Источник такого занятия, как переливание жидкости из бутылок в бутылки в предпоследней строчке, можно найти в письме Чехова к Суворину: «Сейчас я переливал касторовое масло из маленьких склянок в большую. Приятное занятие.», но в своих изысканиях для романа Флобер мог и сам переливать жидкости в попытке «стать» фармацевтом Оме, как он «стал» Эммой. Оме, возможно наиболее полно представляет тип буржуа в книге. Он желает повесить ярлыки на любой опыт, поместив его в соответственную бутылку. Его объективное переливание есть, в некотором смысле, противоположность субъективному разглядыванию пейзажа через стекло, но Оден показывает, что романист должен выйти за пределы этих противоположностей, понимая их суть, точно также, как должен сохранить некое эстетическое отчуждение от доктринальной или политической позиции.Оден и делает это, но, конечно, в стихотворной форме, которая традиционно требует основной идеи, сжатости и эффективного заключения. В последних двух строчках подразумевается трагедия буржуа, описанная в романе (Эмма убивает себя мышьяком Оме), так что оденовско-флоберовский герой идёт к его христианскому исходу через преодоление дуализма....
У.Х. Оден "Герой" (перевод Алекса Ситницкого)
Он от прямого уходил ответа:
«Что государь сказал?» -- «Не торопись, чудак.»
«А видел ты восьмое чудо света?»
«Средь нищих человек — Ничто, когда он сир и наг.»
«Он к славе не готов,» -- шел шепоток зловещий --
«Видать, для куража рискует головой.»
«А сам лицом ну что твой бакалейщик.»
И перестали называть, как прежде, «Наш герой.»
От тех, кто жизнью никогда не рисковал,
Он отличался. Невзирая на ухмылки,
В деталях точен был, к порядку призывал,
Любил газон подстричь и захмелеть слегка,
И жидкости сливать из бутылей в бутылки,
И сквозь осколки их смотреть на облака
