Борхес "Шахматы"

Jorge Luis Borges, "Ajerdez"

I

En su grave rincón, los jugadores
Rigen las lentas piezas. El tablero
Los demora hasta el alba en su severo
Ámbito en que se odian dos colores.

Adentro irradian mágicos rigores
Las formas: torre homérica, ligero
Caballo, armada reina, rey postrero,
Oblicuo alfil y peones agresores.

Cuando los jugadores se hayan ido,
Cuando el tiempo los haya consumido,
Ciertamente no habrá cesado el rito.

En el Oriente se encendió esta guerra
Cuyo anfiteatro es hoy toda la tierra.
Como el otro, este juego es infinito.

II

Tenue rey, sesgo alfil, encarnizada
Reina, torre directa y peón ladino
Sobre lo negro y blanco del camino
Buscan y libran su batalla armada.

No saben que la mano señalada
Del jugador gobierna su destino,
No saben que un rigor adamantino
Sujeta su albedrío y su jornada.

También el jugador es prisionero
(La sentencia es de Omar) de otro tablero
De negras noches y de blancos días.

Dios mueve al jugador, y este, la pieza.
Qué dios detrás de Dios la trama empieza
De polvo y tiempo y sueño y agonías?



Jorge Luis Borges, "Échecs"

I
Dans leur coin, bien gravement, les joueurs
Guident les lentes pièces. L'échiquier
Jusqu'à l'aube les suspend au sévère
Terrain où se haïssent deux couleurs.
Les formes, au-dedans, rayonnent de magiques
Rigueurs : tour homérique, agile
Cavalier, dame en armure, ultime roi,
Fou tortueux et pions agresseurs.
Quand les joueurs se seront retirés
Et quand le temps les aura consumés,
Le rite assurément se poursuivra.
En Orient s'est embrasée cette guerre
Dont le théâtre est aujourd'hui la terre.
Ce jeu, tout comme l'autre, est infini.
 
II
Tous, frêle roi, oblique fou, ou bien reine
Opiniâtre, tour verticale et pions madrés,
Sur le parcours en noir et blanc de leur chemin
Recherchent et livrent une bataille rangée.
Ils ne savent pas que la singulière main
Du joueur qui les tient gouverne leur destin,
Ils ne savent pas qu'une rigueur de diamant
Asservit leur vouloir mais aussi leur parcours.
Le joueur, à son tour, se trouve prisonnier
(D'Omar est la sentence) d'un tout autre échiquier
Bâti de noires nuits et de blanches journées.
Dieu pousse le joueur et le joueur la pièce.
Quel dieu, derrière Dieu, débute cette trame
De poussière et de temps, de rêve et d'agonies ?


Ils sont seuls à leur table austère. Le tournoi
Alterne ses dangers;lentes, les pièces glissent.
Tout au long de la nuit deux couleurs se haïssent
Dans le champ agencé qui les tient sous sa loi.

Radieuse magie où joue un vieil effroi,
Des destins rigoureux et parés s'accomplissent :
Reine en armes, brefs pions qui soudain s'anoblissent,
Fou qui biaise, tour carrée, ultime roi.

Le rite se poursuit. Il reste;il faut qu'il reste
Même si le pied branle à la table déserte,
Même quand les joueurs seront cherchés en vain.

Le profond Orient nous légua cette guerre
Dont la flamme aujourd'hui fait le tour de la terre
Et comme l'autre jeu, ce jeu n'a pas de fin.

Tour droite, fou diagonal, reine acharnée,
Roi vulnérable, pions qu'achemine l'espoir,
Par des détours fixés d'un ordre blanc ou noir
Vous cherchez, vous livrez la bataille obstinée.

Mais qui de vous sent sa marche gouvernée ?
La main ni le joueur, vous ne sauriez les voir;
Vous ne sauriez penser qu'un rigoureux pouvoir
Dicte votre dessein, règle votre journée.

Le joueur, ô Khayam ! est lui-même en prison,
Et c'est un échiquier que l'humain horizon;
Jours blancs et noires nuits, route stricte et finie.

La pièce se soumet à l'homme, et l'homme à Dieu.
Derrière Dieu, qui d'autre a commencé ce jeu
De poussière, de temps, de rêve et d'agonie ?


Jorge Luis Borges, "Chess"


  I

In their solemn corner, the players move
The slow pieces. The board detains them
Until the dawn in its severe world
In which two colors hate each other.

Within the forms irradiates magic
Strictness: Homeric rook, swift
Knight, armed queen, crucial king,
Oblique bishop and aggressive pawns.

Once the players have finally left,
Once time has devoured them,
Surely the ritual will not have ended.

In the orient like this very war flared up
Whose amphitheater today is the earth entire.
Like the other, the game is infinite.

           II

Weakling king,  slanting bishop, relentless
Queen, direct rook and cunning pawn
Seek and wage their armed battle
Across the black and white of the field.

They know not that the player’s selected
Hand governs their destiny,
They know not that a rigor adamantine
Subjects their will and rules their day.

The player also is a prisoner
(The saying  is Omar’s) of another board
Of black nights and of white days.

God moves the player, and he, the piece.
Which god behind God begets the plot
Of dust and time and dream and agonies?

Шахматы Борхес

1

Медленно двигаются фигуры. Угол,
занятый шахматистами, светится допоздна.
Только в мире шахмат можно познать
два цвета, так ненавидящих друг друга.

Статус фигур как и в жизни неодинаков:
здесь ладья больше слона и коня кавалерии,
робкий король с горделивой своей королевою,
пешки свои посылают без страха в атаку.

Время становится вещью в себе самоценной,
всех игроков разводя по домам постепенно,
но все еще не кончается древняя сеча.

Этой войне, к нам пришедшей когда-то с Востока,
нет и не может быть кем-то намеченных сроков -
путь фигур по тропам ее битв бесконечен.

2

Неуклюжий король и интриги плетущая хитро
королева, офицер и ладья, конь и пешка
ходят по черным и белым разметкам неспешно,
то и дело встревая в какую-то битву.

И совсем им неведомо то, что их хрупкой судьбою
управляют железные и неизменные правила,
что пойдут они только куда они будут направлены
повелевающей ими, неведомой им рукою.

Как Омар говорил, шахматист - тоже пленник
черно-белой доски, где растущие тени
превращают свет дня в звезд ночное мерцание.

Бог ведет игрока как по шахматным клеткам фигуру.
Кто ответит: над Богом есть Бог? кто создал партитуру,
где для праха отмеряно время, мечты и страдания?

The Labyrinth by Jorge Luis Borges

Poema - Jorge Luis Borges
Laberinto 


No habrá nunca una puerta. Estás adentro
Y el alcázar abarca el universo
Y no tiene ni anverso ni reverso
Ni externo muro ni secreto centro.
No esperes que el rigor de tu camino
Que tercamente se bifurca en otro,
Que tercamente se bifurca en otro,
Tendrá fin. Es de hierro tu destino
Como tu juez. No aguardes la embestida
Del toro que es un hombre y cuya extraña
Forma plural da horror a la maraña
De interminable piedra entretejida.
No existe. Nada esperes. Ni siquiera
En el negro crepúsculo la fiera.

Zeus no podrá desatar las redes
de piedra que me cercan. He olvidado
los hombres que antes fui; sigo al odiado
camino de monótonas paredes
que es mi destino. Rectas galerías
que se curvan en círculos secretos
al cabo de los años. Parapetos
que ha agrietado la usura de los días.
En el pálido polvo he descifrado
rastros que temo. El aire me ha traído
en las cóncavas tardes un bramido
o el eco de un bramido desolado.
Sé que en la sombra hay Otro, cuya suerte
es fatigar las largas soledades
que tejen y destejen este Hades
y ansiar mi sangre y devorar mi muerte.
Nos buscamos los dos. Ojalá fuera
éste el último día de la espera.


The Labyrinth
by Jorge Luis Borges
Translated by Stephen Kessler

Zeus himself could not undo the web
of stone closing around me. I have forgotten
the men I was before; I follow the hated
path of monotonous walls
that is my destiny. Severe galleries
which curve in secret circles
to the end of the years. Parapets
cracked by the days' usury.
In the pale dust I have discerned
signs that frighten me. In the concave
evenings the air has carried a roar
toward me, or the echo of a desolate howl.
I know there is an Other in the shadows,
whose fate it is to wear out the long solitudes
which weave and unweave this Hades
and to long for my blood and devour my death.
Each of us seeks the other. If only this
were the final day of waiting.

http://thenotsodeadpoetssociety.blogspot.ru/2011/02/day-3-labyrinth.html


Лабиринт

Мир -- лабиринт. Ни выхода, ни входа, Ни центра нет в чудовищном застенке. Ты здесь бредешь сквозь узкие простенки На ощупь, в темноте -- и нет исхода. Напрасно ждешь, что путь твой сам собою, Когда он вновь заставит сделать выбор, Который вновь заставит сделать выбор, Закончится. Ты осужден судьбою. Вдоль бесконечных каменных отростков Двуногий бык, роняя клочья пены, Чей вид приводит в ужас эти стены, Как ты, блуждает в чаще перекрестков. Бреду сквозь лабиринт, уже не веря, Что повстречаю в нем хотя бы зверя. В ЛАБИРИНТЕ О, ужас! Эти каменные сети И Зевсу не распутать. Измождённый, Бреду сквозь лабиринт. Я осуждённый. На бесконечно-длинном парапете Застыла пыль. Прямые галереи, Измеренные долгими шагами, Секретными свиваются кругами Вокруг истекших лет. Хочу быстрее Идти, но только падаю. И снова Мне чудятся в сгущающемся мраке То жуткие светящиеся зраки, То рёв звериный. Или эхо рёва. Бреду. За поворотом, в отдаленье, Быть может, затаился наготове Тот, кто так долго жаждал свежей крови, Я столь же долго жажду избавленья. Мы оба ищем встречи. Как и прежде, Я верю этой меркнущей надежде. http://highpoetry.clan.su/board/antologija_mirovoi_liriki/borkhes_khorkhe_luis/labirint/14-1-0-123

LABYRINTHE

Il n'y a pas de porte. Tu y es
Et le château embrasse l’univers
Il ne contient ni avers ni revers
Ni mur extérieur ni centre secret.
N’attends pas de la rigueur du chemin
Qui, obstiné, bifurque dans un autre,
Qu’il ait une fin. De fer est ton destin
Comme ton juge. N’attends pas l’assaut
Du taureau qui est homme et dont, plurielle,
L’étrange forme est l’horreur du réseau
D’interminable pierre qui s’emmêle.
Il n’existe pas. N’attends rien. Ni cette
Bête au noir crépuscule qui te guette

J.L. Borges, Le Labyrinthe (trad.Ibarra, ed.Gallimard)

"Zeus même ne pourrait rompre une seule maille
De ces filets de pierre, à jamais mon destin.
Les hommes que je fus s'estompent au lointain.
Je marche sans arrêt le long d'une muraille
Monotone et haïe. Aveugles carrefours,
Couloirs que mon regard déformant interprète
Comme une lente circonférence secrète,
Parapets lézardés par l'usure des jours.
Je déchiffre parfois dans la poussière pâle 
D'anciens visages redoutés Parfois le soir
Concave m'apporte la voix d'un désespoir,
Un bramement perdu, le sourd écho d'un râle.
Je sais que l'ombre cache un Autre, dont le sort
Est de parfaire la géhenne d'une étude
Inlassable, d'exaspérer ma solitude,
De convoiter mon sang, de dévorer ma mort.
Fatal, chacun des deux cherche l'autre et le tente.
Que ce soit aujourd'hui, le dernier jour de l'attente".

Le labyrinthe ne se met à exister qu'alors qu'on cherche la sortie, ou qu'on essaye d'en comprendre la structure. Mais le dilettante qui ne veut rien chercher, changeant de direction au hasard de l'instant, n'est-il pas lui aussi en train de se perdre ?

« L'expérience présente une structure complexe, totalement opposée à ce qui pourrait être une représentation de la vérité. On n'apprend rien de l'expérience ! On ne peut connaître ce que l'on a pas encore vécu ».

Iris Murdoch "SARTRE Romantic Rationalist"

 THE DISCOVERY OF THINGS

       La Nauseé was Sartre's first novel, and it contains all his main interests except the political ones. It is his most densely philosophical novel. It concerns itself with freedom and bad faith, the character of the bourgeoisie, the phenomenology of perception, the nature of thought, of memory, of art. These topics are all raised as consequent upon a certain discovery, of metaphysical interest, which is made by the hero, Antoine Roquentin. This discovery, put in philosophical jargon, is the discovery that the
world is contingent, and that we are related to it discursively and not intuitively.
       Roquentin is standing on the sea shore. He has picked up a pebble which he is about to throw into the sea. He looks at the pebble - and a curious sickly horror overcomes him.. He drops it and goes away. There follow other experiences of the same sort. A fear of objects invades him-but he cannot decide whether it is he or they that have changed. Looking at a glass of beer, at the braces of the café patron, he is filled with a 'sweetish sort of disgust' (une espece d'ecourement douceatre).
He looks at his own face in a mirror, and suddenly it seems to him inhuman, fishlike. He subsequently makes the discovery: there are no adventures. Adventures are stories, and one does not live a story. One tells it later, one can only see it from the outside. The meaning of an adventure comes from its conclusion; future passions give colour to the events. But when one is inside an event,
one is not thinking of it. One can live or tell; not both at once. When one is living, nothing happens. There are no real beginnings. The future is not already there. Things happen, but not in the way that Roquentin had liked to imagine when he believed in adventures. What he had wanted was the impossible: that the moments of his life should follow each other like those of a remembered life, or with the inevitability of the notes of a familiar tune. He thinks, too, of his own work: he is
writing the life of the Marquis de Rollebon. Yet this story which Roquentin is unravelling from letters and documents is not the real life which Rollebon lived. If he cannot even retain his own past, thinks Roquentin, how can he save that of another? He sees it all in a flash: the past does not really exist at all. There are the traces, the appearances-and behind them nothing. Or rather, what there is is the present, his own present-and what is this? The 'I' that goes on existing is merely the ever-lengthening stuff of gluey sensations and vague fragmentary thoughts.
     Roquentin visits the picture gallery, and looks at the self-satisfied faces of the bourgeoisie. These people never felt that their existences were stale and unjustified. They lived surrounded by institutions of state and family, and borne up by a consciousness of their own claims and virtues. Their faces are eclatant de droit - blazing with right. Their lives had a real given meaning, or so they
imagined; and here they are, with all that added sense of necessity with which the painter's thought can endow them. Roquentin's own recent experience has given him a special sense of the bad faith of these attempts to clothe the nakedness of existence with such trimmings of meaning. Salauds! he thinks, as he returns to his own nauseé.
   This malaise now moves towards a climax, and its metaphysical character is made more clear. Roquentin is staring at a seat in a tramcar .. 'I murmur: it's a seat, as a sort of exorcism. But the word remains on my lips : it refuses to go and rest upon the thing ... ' 'Things are delivered from their names. They are there, grotesque, stubborn, huge, and it seems crazy to call them seats or
to say anything whatever about them.' He continues his reflections in the public park: though he has often said, for instance, 'seagull " he has never before felt that that which he named existed. Before he had thought in terms of classes and kinds; now what is before him is a particular existing thing. 'Existence had lost the inoffensive air of an abstract category: it was the very stuff of things.' He fixes his eyes upon the root of a chestnut tree. Then comes the final and fullest revelation. ' I understood that there was no middle way between nonexistence and this swooning abundance. What exists at
all must exist to this point: to the point of mouldering, of bulging, of obscenity. In another world, circles and melodies· retain their pure and rigid contours. But existence is a degeneration.'
   Roquentin, who has abandoned his book on Rollebon, decides to leave. He sits in the cafe and listens for the last time to his favourite gramophone record: a Negress singing Some of these days. Often before, while listening to this melody, he has been struck by its pure, untouched, rigorous necessity. The notes follow one another, inevitably, away in another world. Like the circle, they do
not exist. They are. The melody says: you must be like me. You must suffer in rhythm. I too, I wanted to be, thinks Roquentin. He thinks of the Jew who wrote the song, the Negress who sings it. Then he has another revelation. These two are sawed, washed of the sin of existing. Why should he not be saved too? He will create something, a novel perhaps, which shall be beautiful and hard as steel, and will make people ashamed of their superfluity. Writing it, that will be a stale day to
day task.

From "Auden and Christianity" by ARTHUR KIRSCH

Introduction

In a review written in 1941, W. H. Auden chided the “prudery” of “cultured people, to whom . . . theological terms were far more shocking than any of the four-letter words,” “whose childish memories associate religion with vague and pious verbiage.” Such “prudery” has only intensified in recent decades, especially among academics and intellectuals who assume that one cannot be a religious and a thinking person at the same time. Auden stands as an eloquent example of the joining of the two, a modern instance of a person in whom thought and faith not only coexisted, but nourished each other. His faith expanded the horizons of his mind as well as his heart, and his formidable intelligence, in turn, probed the nature and limits of his Christian belief, animating his continuous quest not only to believe still but also to believe again.
Auden praised Saint Augustine for showing that “the Christian faith can make sense of man’s private and social experience,” and he explained his own faith in those terms. He wrote that as distinct from the presuppositions of “a faith which applies to some specialized activity,” scientific research,
for example, “there is the Faith by which a man lives his life as a man, i.e. the presuppositions he holds in order that
1. he may make sense of his past and present experience;
2. he may be able to act toward the future with a sense that his actions will be meaningful and effective;
3. that he and his world may be able to be changed from what they are into something more satisfactory.

Владимир Соловьёв "Чтения о богочеловечестве"(Чтение первое).

".......Религия, говоря вообще и отвлеченно, есть связь человека и мира с безусловным началом и средоточием всего существующего. Очевидно, что если признавать действительность такого безусловного начала, то им должны определяться все интересы, все содержание человеческой жизни и сознания, от него должно зависеть и к нему относиться все существенное в том, что человек делает, познает и производит. Если допускать безусловное средоточие, то все точки жизненного круга должны соединяться с ним равными лучами. Только тогда является единство, цельность и согласие в жизни и сознании человека, только тогда все его дела и страдания в большой и малой жизни превращаются из бесцельных и бессмысленных явлений в разумные, внутренно необходимые события. Совершенно несомненно, что такое всеобъемлющее, центральное значение должно принадлежать религиозному началу, если вообще признавать его, и столь же несомненно, что в действительности для современного цивилизованного человечества, даже для тех в среде его, кто признает религиозное начало, религия не имеет этого всеобъемлющего и центрального значения. Вместо того чтобы быть всем во всем, она прячется в очень маленький и очень далекий уголок нашего внутреннего мира, является одним из множества различных интересов, разделяющих наше внимание..........."

Such a faith can only be held dogmatically, for in man’s historical and mortal existence, no experiment is ever identically repeatable.” These presuppositions informed Auden’s work as well as his life. In a talk at Columbia University in 1940, he remarked, “Art is not metaphysics . . . and the artist is usually unwise to insist too directly in his art upon his beliefs; but without an adequate and conscious metaphysics in the background, art’s imitation of life becomes, either a photostatic copy of the accidental details of life without pattern or significance, or a personal allegory of the artist’s individual dementia, of interest primarily to the psychologist and the historian.” For Auden this integrating metaphysics was the Anglo-Catholic faith.
Auden’s decision to write poetry was from the first associated with his faith. When he was fifteen years old, his friend Robert Medley attacked the Church while the two were walking together on a field near their school. Auden startled Medley by declaring that he was a believer. “An argument followed,” Medley recalled, “and to soften what I feared might become a serious breach, after a pause, I asked him if he wrote poetry, confessing by way of exchange, that I did. I was a little surprised that he had not tried and suggested he might do so.” Years later, Auden recollected the episode in “Letter to Lord Byron”:

Kicking a little stone, he turned to me

And said, “Tell me, do you write poetry?”

I never had, and said so, but I knew

That very moment what I wished to do.

M. Heidegger "Introduction to Metaphysics" From "Translators' introduction" by Gregory Fried and Richard Polt

.... Because Heidegger places such a great emphasis on the importance of language for the question of Being and its history, the attentive reader should learn enough Heidegger's philosophical terminology to form a judgment concerning the best way to render Heidegger's key words in English. Because we have endeavored to maintain a high degree of terminological consistency in our translation, we hope this version of the Introduction to Metaphysics will aid this process of reflection. To assist the reader further, especially the reader who comes to Heidegger for the first time with this book, we offer here the brief discussion of important words in Heidegger's philosophical vocabulary, restricting ourselves to the most difficult and characteristic terms, used by Heidegger in this work. We also recommend a study of the more comprehensive glossary accompanying this translation. The reader must understand that what follow here are sketches, not definitions, and and that only closer study through an engaged process of familiarization can develop the fuller meaning of these words. There are no solutions to genuine problems of translation, only temporarily satisfactory placeholders for what thoughtful readers should themselves take up as a question about language.  

Das Seiende:  beings; what is; that which is.  Heidegger's  expression das Seiende is broad enough to refer to any entity, physical or otherwise, with which we may have dealings, whether real, illusory, or imagined. One helpful passage in this text suggest the range of things that may count as beings, including vehicles, mountains, insects, the Japanese, and Bach's fugues.  Das Seiende (or the equivalent Seiendes ) also often refers to beings in general and as a whole, as in the opening question of the book, "Why are there beings [ Seiendes ] at all instead of nothing?" It should be noted that the German expression, unlike the English "beings", is not plural, and is translated most literally as "what is" or "that which is". Occasionally, Heidegger refers to something as seiend, and we have translated this word as "in being". This is meant as a verbal adjective and does not mean located inside a being or thing. Finally, Seiendheit means "beingness", that which characterizes beings as beings, in general. For Heidegger, much of the history of philosophy has focused on this beingness rather than inquiring into the happening of Being itself.

Das Sein: For Heidegger, Being is not any thing. It is not a being at all. Introduction to Metaphysics often gives the impression that Being is the same as beingness. However, Heidegger's ultimate question is how it is that beings in their beingness become available to us in the first place, or how we come to understand what it means to be. The question of of Being, in this sense, inquires into the happening, the event, in which all beings in their beingness become accessible and understandable to us as beings. Being is thus essentially verbal and temporal. Literally translated, das Sein would be "the to be", but this would be far too clumsy a rendering. Among Heidegger scholars there is considerable controversy on how best to translate  das Sein into English. Many prefer the lowercase "being" in order to fend off the impression that Heidegger  means some Supreme Being standing above or holding up all other beings; das Sein must not be mistaken for a subject deserving the substantiation that capitalization can imply in English. (In German, all nouns are capitalized, so there is no such implication.) Still, in our judgement, to render das Sein as "being" risks confusion, especially with "beings" as the translation for das Seiende , and so we resort to the capitalized term.

Dasein: A word left untranslated in almost all renderings of Heidegger's work, Dasein denotes that being for whom Being itself is at issue, for whom Being is in question. For the most part, in Heidegger, this being is us, the human being, although Dasein is not equivalent to human beings; Heidegger insists that Dasein is not an anthropological, psychological, or biological concept. We can think of Dasein as a condition into which human beings enter, either individually or collectively, at a historical juncture when Being becomes an issue for them; in this sense, Heidegger often speaks in this text of "historical Dasein", "our Dasein", or "the Dasein of a people". In everyday German, the word Dasein is used just as we use the word "existence"; readers may always substitute "existence" for "Dasein" in order to get a sense of how Heidegger's statements would have sounded to his original audience. But Heidegger consistently sees the Latin term existentia as misleading and superficial, so it is preferable to interpret Dasein in terms of its root meaning. This root meaning is usually rendered in English as "Being there", but when Heidegger hyphenate  Da-sein, we have employed the equally valid translation "Being-here". Dasein is the being who inhabits a Here, a sphere of meaning within which beings can reveal themselves as meaningful, as significant.  

Das Nichts: Nothing. As the first sentence of Introduction to Metaphysics indicates, the question of "nothing" will be recurrent theme of this work. For Heidegger, there is a deep connection between das Nichts and das Sein, and once again, the reader must beware of taking the capitalized Nothing as substantive thing. Neither Being nor Nothing is a being for Heidegger. We have resorted to capitalization again to avoid confusion between Heidegger's use of das Nichts, which as Nothing is the counterpart to das Sein, Being, and his use of Nichts or nichts, without the article, which generally means "nothing" as employed in more ordinary language.

Gewalt: violence. Gewalt belongs to a family of words used in this work that present considerable difficulties for translation. In ordinary German, Gewalt can mean violence in the sense of arbitrary and willful force employed by the institutions of the state. We have decided to translate this word uniformly as "violence", in part for the sake of consistency, but also because Heidegger seems to want to underline the radically transformative work of the Gewalt-tat and the Gewalt-tatiger - the act of violence and the doer of violence - without minimizing the danger and even the terror of such work. Still, the reader should keep in mind the ambiguous meaning of Gewalt in German.

Walten; das Walten: hold sway; the sway. Related to Gewalt are the words walten (a verb) and das Walten ( a verbal noun). In ordinary German, walten means to prevail, to reign, to govern, to dominate.  Heidegger interprets the Greek word phusis, which is usually translated as "nature", as a Greek name for Being itself - that is, the "emergent-abiding Walten" of beings as such. We believe the expression"the sway" suggests this powerful upsurge of the presence of beings. That Heidegger seeks to interpret phusis as this "sway" is an undertaking to which the reader must lend special attention.

Grund: ground; reason; foundation. Like its English cognate, "ground", the German Grund  can mean both the earth beneath our feet and the reason upon which we establish a position. As such, ein Grund can be a foundation, and it is opposed to ein Abgrund, an abyss. We translate Grund and related words in a variety of ways, as indicated here, because no single English word can adequately capture its range of meaning.

Der Mensch: humanity; human beings; humans; the human being; the human. In German, Mensch means human being, irrespective of gender, and so, with a very few exceptions, we have sought to preserve this gender neutrality, especially because Heidegger discusses all human beings as Dasein.

Volk: a people; the people.  The German word Volk has troubled history. In official Nazi ideology, the Volk is the race, the bearer of a specific historical destiny, both biological and spiritual. But in ordinary German, Volk has no necessary connection with race. It can mean a people or a nation, or "the people" as the basis for sovereignty (as in the American "We the people"), although Volk usually does not mean "people" in the informal sense of "folks around here". Heidegger uses the word Volk in Being and Time, and there it is best translated as "community".  But in the 1930s, especially during his involvement with the Nazi regime, Heidegger discusses the Volk in a manner that clearly endeavors to come to grips, for better of worse, with the politics of his time.........

M. Heidegger "Introduction to Metaphysics"
 Мартин Хайдеггер "Введение в метафизику"

"The Unknown Citizen" by W.H. Auden

(To JS/07 M 378
This Marble Monument
Is Erected by the State)

He was found by the Bureau of Statistics to be
One against whom there was no official complaint,
And all the reports on his conduct agree
That, in the modern sense of an old-fashioned word, he was a
saint,
For in everything he did he served the Greater Community.
Except for the War till the day he retired
He worked in a factory and never got fired,
But satisfied his employers, Fudge Motors Inc.
Yet he wasn’t a scab or odd in his views,
For his Union reports that he paid his dues,
(Our report on his Union shows it was sound)
And our Social Psychology workers found
That he was popular with his mates and liked a drink.
The Press are convinced that he bought a paper every day
And that his reactions to advertisements were normal in every way.
Policies taken out in his name prove that he was fully insured,
And his Health-card shows he was once in hospital but left it cured.
Both Producers Research and High-Grade Living declare
He was fully sensible to the advantages of the Instalment Plan
And had everything necessary to the Modern Man,
A phonograph, a radio, a car and a frigidaire.
Our researchers into Public Opinion are content
That he held the proper opinions for the time of year;
When there was peace, he was for peace: when there was war, he went.
He was married and added five children to the population,
Which our Eugenist says was the right number for a parent of his
generation.
And our teachers report that he never interfered with their
education.
Was he free? Was he happy? The question is absurd:
Had anything been wrong, we should certainly have heard.

W.H. Auden "Gare du Midi"

A nondescript express in from the South,

Crowds round the ticket barrier, a face

To welcome which the mayor has not contrived

Bugles or braid: something about the mouth

Distracts the stray look with  alarm and pity.

Snow is falling, Clutching a little case,
He walks out briskly to infect a city
Whose terrible future may have just arrived.

перевод Алекс Ситницкий

Неприметный скорый с югa, суетa

нa перроне, в толпе лицо, коему собрaть

с гaлунaми оркестр мэр не удосужился, но

отвлекaет взгляд что-то по поводу ртa

с тревогой и жaлостью, несмотря нa холод,

вaлит снег. Сжимaя рукaми немудреную клaдь,

он выходит стремительно, инфицировaть город,

чье ужaсное будущее предрешено.

From J.Fuller 'A Reader's guide to Auden'

'Gare du Midi' may date from the Brussels visit (Auden spent the winter of 1938). At any rate, the suggestion in this economical little drama is that the 'infection' of the city from the south is somehow connected with timesaving Nazi diplomacy in Western Europe in the post-Munich period; that the man is not a spy but a bureaucrat. His anonymity has a kind of sinisterly shabby respectability. Perhaps the point is simply that, as with many of the best Auden poems of this scale, one can imagine a variety of backgrounds which would give life to the symbol. He might even be literally employed in germ warfare...

...Something of this poem's sinister tone might be explained by the coincidence that Auden had just finished reading Graham Greene's novel, Brighton Rock. He was also, of course, much exercised by the prospect of germ warfare and the immanence of a second world war......... 

Necessity and freedom

“Necessity is a great benefit for people whose spirit is not free”

(Nikolai Berdiaev, Russian religious and political philosopher, 1874-1948)

Outside of context this quotation can be understood in a psychological sense. Meanwhile Berdyaev speaks about ontology, not about psychology.

Καβάφης 'Πόλις' - Кавафис 'Город'

"Город вечно пребудет с тобой, как судьбу ни крои.
Нет отсюда железной дороги, не плывут пароходы отсюда.
Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу,
не надейся на чудо:
уходя из него, на земле никуда не уйдешь."
(Константинос П. Кавафис) ГОРОД (Перевод Г. Шмакова)

http://otstrel.ru/forum/boltatelnye/mansarda_literaturnyj_vhod/5984-konstantinos_p_kavafis_poeziya.html
Здесь же понравился 'Грекофил' и 'Царь Деметрий'

В оригинале (как жаль, что я не знаю новогреческий!)

Πάντα στην πόλι αυτή θα φθάνεις. Για τα αλλού -- μη ελπίζεις --
δεν έχει πλοίο για σε, δεν έχει οδό.
Ετσι που τη ζωή σου ρήμαξες εδώ
στην κώχη τούτη την μικρή, σ' όλην την γή την χάλασες.

http://users.hol.gr/~barbanis/cavafy/city-gr.html


Английский перевод ( не ясно кем выполненый )

Always you will arrive in this city. To another land -- do not hope --
there is no ship for you, there is no road.
As you have ruined your life here
in this little corner, you have destroyed it in the whole world.

http://users.hol.gr/~barbanis/cavafy/city.html

или ещё

You’ll always end up in this city. Don’t hope for things elsewhere:
there’s no ship for you, there’s no road.
Now that you’ve wasted your life here, in this small corner,
you’ve destroyed it everywhere in the world.
(Translated by Edmund Keeley and Philip Sherrard)

http://www.poetryfoundation.org/archive/poem.html?id=181781

Не подлежит сомнению влияние на Одена и Бродского...

Il n'y aura pas d'autres pays,
tu chercheras en vain d'autres rivages,
la ville te poursuivra. Dans ces mêmes
rues tu iras roder. Et tu vieilliras
dans ces mêmes quartiers; tes cheveux
blanchiront dans ces mêmes maisons. 

http://www.cavafis-pourquoi.eu/la-ville.html

Иосиф Бродский "Я обнял эти плечи и взглянул"

                                   М. Б.

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

M.B.

I threw my arms about those shoulders, glancing
at what emerged behind that back,
and saw a chair pushed slightly forward,
merging now with the lighted wall.
The lamp glared too bright to show
the shabby furniture to some advantage,
and that is why sofa of brown leather
shone a sort of yellow in a corner.
The table looked bare, the parquet glossy,
the stove quite dark, and in a dusty frame
a landscape did not stir. Only the sideboard
seemed to me to have some animation.
But a moth flitted round the room,
causing my arrested glance to shift;
and if at any time a ghost had lived here,
he now was gone, abandoning this house.

translated by ?

Поль Валери "Морское кладбище" - оригинал и переводы. Эссе Борхеса.

Paul Valéry

Le cimetière marin

Ce toit tranquille, où marchent des colombes,

Entre les pins palpite, entre les tombes;

Midi le juste y compose de feux

La mer, la mer, toujours recommencee

O récompense après une pensée

Qu'un long regard sur le calme des dieux!

Quel pur travail de fins éclairs consume

Maint diamant d'imperceptible écume,

Et quelle paix semble se concevoir!

Quand sur l'abîme un soleil se repose,

Ouvrages purs d'une éternelle cause,

Le temps scintille et le songe est savoir.

Stable trésor, temple simple à Minerve,

Masse de calme, et visible réserve,

Eau sourcilleuse, Oeil qui gardes en toi

Tant de sommeil sous une voile de flamme,

O mon silence! . . . Édifice dans l'ame,

Mais comble d'or aux mille tuiles, Toit!

Temple du Temps, qu'un seul soupir résume,

À ce point pur je monte et m'accoutume,

Tout entouré de mon regard marin;

Et comme aux dieux mon offrande suprême,

La scintillation sereine sème

Sur l'altitude un dédain souverain.

Comme le fruit se fond en jouissance,

Comme en délice il change son absence

Dans une bouche où sa forme se meurt,

Je hume ici ma future fumée,

Et le ciel chante à l'âme consumée

Le changement des rives en rumeur.

Beau ciel, vrai ciel, regarde-moi qui change!

Après tant d'orgueil, après tant d'étrange

Oisiveté, mais pleine de pouvoir,

Je m'abandonne à ce brillant espace,

Sur les maisons des morts mon ombre passe

Qui m'apprivoise à son frêle mouvoir.

L'âme exposée aux torches du solstice,

Je te soutiens, admirable justice

De la lumière aux armes sans pitié!

Je te tends pure à ta place première,

Regarde-toi! . . . Mais rendre la lumière

Suppose d'ombre une morne moitié.

O pour moi seul, à moi seul, en moi-même,

Auprès d'un coeur, aux sources du poème,

Entre le vide et l'événement pur,

J'attends l'écho de ma grandeur interne,

Amère, sombre, et sonore citerne,

Sonnant dans l'âme un creux toujours futur!

Sais-tu, fausse captive des feuillages,

Golfe mangeur de ces maigres grillages,

Sur mes yeux clos, secrets éblouissants,

Quel corps me traîne à sa fin paresseuse,

Quel front l'attire à cette terre osseuse?

Une étincelle y pense à mes absents.

Fermé, sacré, plein d'un feu sans matière,

Fragment terrestre offert à la lumière,

Ce lieu me plaît, dominé de flambeaux,

Composé d'or, de pierre et d'arbres sombres,

Où tant de marbre est tremblant sur tant d'ombres;

La mer fidèle y dort sur mes tombeaux!

Chienne splendide, écarte l'idolâtre!

Quand solitaire au sourire de pâtre,

Je pais longtemps, moutons mystérieux,

Le blanc troupeau de mes tranquilles tombes,

Éloignes-en les prudentes colombes,

Les songes vains, les anges curieux!

Ici venu, l'avenir est paresse.

L'insecte net gratte la sécheresse;

Tout est brûlé, défait, reçu dans l'air

A je ne sais quelle sévère essence . . .

La vie est vaste, étant ivre d'absence,

Et l'amertume est douce, et l'esprit clair.

Les morts cachés sont bien dans cette terre

Qui les réchauffe et sèche leur mystère.

Midi là-haut, Midi sans mouvement

En soi se pense et convient à soi-même

Tête complète et parfait diadème,

Je suis en toi le secret changement.

Tu n'as que moi pour contenir tes craintes!

Mes repentirs, mes doutes, mes contraintes

Sont le défaut de ton grand diamant! . . .

Mais dans leur nuit toute lourde de marbres,

Un peuple vague aux racines des arbres

A pris déjà ton parti lentement.

Ils ont fondu dans une absence épaisse,

L'argile rouge a bu la blanche espèce,

Le don de vivre a passé dans les fleurs!

Où sont des morts les phrases familières,

L'art personnel, les âmes singulières?

La larve file où se formaient les pleurs.

Les cris aigus des filles chatouillées,

Les yeux, les dents, les paupières mouillées,

Le sein charmant qui joue avec le feu,

Le sang qui brille aux lèvres qui se rendent,

Les derniers dons, les doigts qui les défendent,

Tout va sous terre et rentre dans le jeu!

Et vous, grande âme, espérez-vous un songe

Qui n'aura plus ces couleurs de mensonge

Qu'aux yeux de chair l'onde et l'or font ici?

Chanterez-vous quand serez vaporeuse?

Allez! Tout fuit! Ma présence est poreuse,

La sainte impatience meurt aussi!

Maigre immortalité noire et dorée,

Consolatrice affreusement laurée,

Qui de la mort fais un sein maternel,

Le beau mensonge et la pieuse ruse!

Qui ne connaît, et qui ne les refuse,

Ce crâne vide et ce rire éternel!

Pères profonds, têtes inhabitées,

Qui sous le poids de tant de pelletées,

Êtes la terre et confondez nos pas,

Le vrai rongeur, le ver irréfutable

N'est point pour vous qui dormez sous la table,

Il vit de vie, il ne me quitte pas!

Amour, peut-être, ou de moi-même haine?

Sa dent secrète est de moi si prochaine

Que tous les noms lui peuvent convenir!

Qu'importe! Il voit, il veut, il songe, il touche!

Ma chair lui plaît, et jusque sur ma couche,

À ce vivant je vis d'appartenir!

Zénon! Cruel Zénon! Zénon d'Êlée!

M'as-tu percé de cette flèche ailée

Qui vibre, vole, et qui ne vole pas!

Le son m'enfante et la flèche me tue!

Ah! le soleil . . . Quelle ombre de tortue

Pour l'âme, Achille immobile à grands pas!

Non, non! . . . Debout! Dans l'ère successive!

Brisez, mon corps, cette forme pensive!

Buvez, mon sein, la naissance du vent!

Une fraîcheur, de la mer exhalée,

Me rend mon âme . . . O puissance salée!

Courons à l'onde en rejaillir vivant.

Oui! grande mer de delires douée,

Peau de panthère et chlamyde trouée,

De mille et mille idoles du soleil,

Hydre absolue, ivre de ta chair bleue,

Qui te remords l'étincelante queue

Dans un tumulte au silence pareil

Le vent se lève! . . . il faut tenter de vivre!

L'air immense ouvre et referme mon livre,

La vague en poudre ose jaillir des rocs!

Envolez-vous, pages tout éblouies!

Rompez, vagues! Rompez d'eaux rejouies

Ce toit tranquille où picoraient des focs!

Paul Valéry

The Graveyard By The Sea

Translated by C. Day Lewis

This quiet roof, where dove-sails saunter by,

Between the pines, the tombs, throbs visibly.

Impartial noon patterns the sea in flame --

That sea forever starting and re-starting.

When thought has had its hour, oh how rewarding

Are the long vistas of celestial calm!

What grace of light, what pure toil goes to form

The manifold diamond of the elusive foam!

What peace I feel begotten at that source!

When sunlight rests upon a profound sea,

Time's air is sparkling, dream is certainty --

Pure artifice both of an eternal Cause.

Sure treasure, simple shrine to intelligence,

Palpable calm, visible reticence,

Proud-lidded water, Eye wherein there wells

Under a film of fire such depth of sleep --

O silence! . . . Mansion in my soul, you slope

Of gold, roof of a myriad golden tiles.

Temple of time, within a brief sigh bounded,

To this rare height inured I climb, surrounded

By the horizons of a sea-girt eye.

And, like my supreme offering to the gods,

That peaceful coruscation only breeds

A loftier indifference on the sky.

Even as a fruit's absorbed in the enjoying,

Even as within the mouth its body dying

Changes into delight through dissolution,

So to my melted soul the heavens declare

All bounds transfigured into a boundless air,

And I breathe now my future's emanation.

Beautiful heaven, true heaven, look how I change!

After such arrogance, after so much strange

Idleness -- strange, yet full of potency --

I am all open to these shining spaces;

Over the homes of the dead my shadow passes,

Ghosting along -- a ghost subduing me.

My soul laid bare to your midsummer fire,

O just, impartial light whom I admire,

Whose arms are merciless, you have I stayed

And give back, pure, to your original place.

Look at yourself . . . But to give light implies

No less a somber moiety of shade.

Oh, for myself alone, mine, deep within

At the heart's quick, the poem's fount, between

The void and its pure issue, I beseech

The intimations of my secret power.

O bitter, dark, and echoing reservoir

Speaking of depths always beyond my reach.

But know you -- feigning prisoner of the boughs,

Gulf which cats up their slender prison-bars,

Secret which dazzles though mine eyes are closed --

What body drags me to its lingering end,

What mind draws it to this bone-peopled ground?

A star broods there on all that I have lost.

Closed, hallowed, full of insubstantial fire,

Morsel of earth to heaven's light given o'er --

This plot, ruled by its flambeaux, pleases me --

A place all gold, stone, and dark wood, where shudders

So much marble above so many shadows:

And on my tombs, asleep, the faithful sea.

Keep off the idolaters, bright watch-dog, while --

A solitary with the shepherd's smile --

I pasture long my sheep, my mysteries,

My snow-white flock of undisturbed graves!

Drive far away from here the careful doves,

The vain daydreams, the angels' questioning eyes!

Now present here, the future takes its time.

The brittle insect scrapes at the dry loam;

All is burnt up, used up, drawn up in air

To some ineffably rarefied solution . . .

Life is enlarged, drunk with annihilation,

And bitterness is sweet, and the spirit clear.

The dead lie easy, hidden in earth where they

Are warmed and have their mysteries burnt away.

Motionless noon, noon aloft in the blue

Broods on itself -- a self-sufficient theme.

O rounded dome and perfect diadem,

    I am what's changing secretly in you.

    I am the only medium for your fears.

My penitence, my doubts, my baulked desires --

These are the flaw within your diamond pride . . .

But in their heavy night, cumbered with marble,

Under the roots of trees a shadow people

Has slowly now come over to your side.

To an impervious nothingness they're thinned,

For the red clay has swallowed the white kind;

Into the flowers that gift of life has passed.

Where are the dead? -- their homely turns of speech,

The personal grace, the soul informing each?

Grubs thread their way where tears were once composed.

The bird-sharp cries of girls whom love is teasing,

The eyes, the teeth, the eyelids moistly closing,

The pretty breast that gambles with the flame,

The crimson blood shining when lips are yielded,

The last gift, and the fingers that would shield it --

All go to earth, go back into the game.

And you, great soul, is there yet hope in you

To find some dream without the lying hue

That gold or wave offers to fleshly eyes?

Will you be singing still when you're thin air?

All perishes. A thing of flesh and pore

Am I. Divine impatience also dies.

Lean immortality, all crêpe and gold,

Laurelled consoler frightening to behold,

Death is a womb, a mother's breast, you feign

The fine illusion, oh the pious trick!

Who does not know them, and is not made sick

That empty skull, that everlasting grin?

Ancestors deep down there, 0 derelict heads

Whom such a weight of spaded earth o'erspreads,

Who are the earth, in whom our steps are lost,

The real flesh-eater, worm unanswerable

Is not for you that sleep under the table:

Life is his meat, and I am still his host.

'Love,' shall we call him? 'Hatred of self,' maybe?

His secret tooth is so intimate with me

That any name would suit him well enough,

Enough that he can see, will, daydream, touch --

My flesh delights him, even upon my couch

I live but as a morsel of his life.

Zeno, Zeno, cruel philosopher Zeno,

Have you then pierced me with your feathered arrow

That hums and flies, yet does not fly! The sounding

Shaft gives me life, the arrow kills. Oh, sun! --

Oh, what a tortoise-shadow to outrun

My soul, Achilles' giant stride left standing!

No, no! Arise! The future years unfold.

Shatter, O body, meditation's mould!

And, O my breast, drink in the wind's reviving!

A freshness, exhalation of the sea,

Restores my soul . . . Salt-breathing potency!

Let's run at the waves and be hurled back to living!

Yes, mighty sea with such wild frenzies gifted

(The panther skin and the rent chlamys), sifted

All over with sun-images that glisten,

Creature supreme, drunk on your own blue flesh,

Who in a tumult like the deepest hush

Bite at your sequin-glittering tail -- yes, listen!

The wind is rising! . . . We must try to live!

The huge air opens and shuts my book: the wave

Dares to explode out of the rocks in reeking

Spray. Fly away, my sun-bewildered pages!

Break, waves! Break up with your rejoicing surges

This quiet roof where sails like doves were pecking.

Морское кладбище (Перевод Б. К. Лившица.)

Как этот тихий кров, где голубь плещет

Крылом, средь сосен и гробниц трепещет!

Юг праведный огни слагать готов

В извечно возникающее море!

О благодарность вслед за мыслью вскоре:

Взор, созерцающий покой богов!

Как гложет молний чистый труд бессменно

Алмазы еле уловимой пены!

Какой покой как будто утверждён,

Когда нисходит солнце в глубь пучины,

Где, чистые плоды первопричины,

Сверкает время и познанье — сон.

О стойкий клад, Минервы храм несложный,

Массив покоя, явно осторожный,

Зловещая вода, на дне глазниц

Которой сны я вижу сквозь пыланье,

Моё безмолвье! Ты в душе — как зданье,

Но верх твой — злато тысяч черепиц!

Храм времени, тебя я замыкаю

В единый вздох, всхожу и привыкаю

Быть заключенным в окоём морской,

И, как богам святое приношенье,

В мерцаньи искр верховное презренье

Разлито над бездонною водой.

Как, тая, плод, когда его вкушают,

Исчезновенье в сладость превращает

Во рту, где он теряет прежний вид,

Вдыхаю пар моей плиты могильной,

И небеса поют душе бессильной

О берегах, где вновь прибой шумит.

О небо, я меняюсь беспрестанно!

Я был так горд, я празден был так странно

(Но в праздности был каждый миг велик),

И вот отдался яркому виденью

И, над могилами блуждая тенью,

К волненью моря хрупкому привык.

Солнцестоянья факел встретив грудью

Открытой, подчиняюсь правосудью

Чудесному безжалостных лучей!

На первом месте стань, источник света:

Я чистым возвратил тебя!.. Но это

Меня ввергает в мрак глухих ночей.

Лишь сердца моего, лишь для себя, в себе лишь -

Близ сердца, близ стихов, что не разделишь

Меж пустотой и чистым смыслом дня,-

Я эхо внутреннего жду величья

В цистерне звонкой, полной безразличья,

Чей полый звук всегда страшит меня!

Лжепленница зелёных этих мрежей,

Залив, любитель худосочных режей,

Узнаешь ли ты по моим глазам,

Чья плоть влечёт меня к кончине вялой

И чьё чело её с землей связало?

Лишь искра мысль уводит к мертвецам.

Священное, полно огнем невещным.

Залитое сияньем многосвещным,

Мне это место нравится: клочок

Земли, дерев и камня единенье,

Где столько мрамора дрожит над тенью

И моря сон над мёртвыми глубок.

Гони жреца, о солнечная сука!

Когда пасу без окрика, без звука,

Отшельником таинственных овец,

От стада белого столь бестревожных

Могил гони голубок осторожных

И снам напрасным положи конец!

Грядущее здесь — воплощенье лени.

Здесь насекомое роится в тлене,

Все сожжено, и в воздух всё ушло,

Всё растворилось в сущности надмирной,

И жизнь, пьяна отсутствием, обширна,

И горечь сладостна, и на душе светло.

Спят мертвецы в земле, своим покровом

Их греющей, теплом снабжая новым.

Юг наверху, всегда недвижный Юг

Сам мыслится, себя собою меря...

О Голова в блестящей фотосфере,

Я тайный двигатель твоих потуг.

Лишь я твои питаю [все] спасенья!

Мои раскаянья, мои сомненья —

Одни — порок алмаза твоего!..

Но мрамором отягощенной ночью

Народ теней тебе, как средоточью,

Неспешное доставил торжество.

В отсутствии они исчезли плотном.

О веществе их глина даст отчет нам.

Дар жизни перешел от них к цветам.

Где мертвецов обыденные речи?

Где их искусство, личность их? Далече.

В орбитах червь наследует слезам.

Крик девушек, визжащих от щекотки,

Их веки влажные и взор их кроткий,

И грудь, в игру вступившая с огнем,

И поцелуям сдавшиеся губы,

Последний дар, последний натиск грубый -

Всё стало прах, всё растворилось в нём!

А ты, душа, ты чаешь сновиденья,

Свободного от ложного цветенья

Всего того, что здесь пленяло нас?

Ты запоёшь ли, став легчайшим паром?

Всё бегло, всё течет! Иссяк недаром

Святого нетерпения запас.

Бессмертье с черно-золотым покровом,

О утешитель наш в венке лавровом,

На лоно матери зовущий всех!

Обман высокий, хитрость благочестья!

Кто не отверг вас, сопряженных вместе,

Порожний череп и застывший смех?

О праотцы глубокие, под спудом

Лежащие, к вам не доходит гудом

Далекий шум с поверхности земной.

Не ваш костяк червь избирает пищей,

Не ваши черепа его жилище —

Он жизнью жив, он вечный спутник мой!

Любовь или ненависть к своей особе?

Так близок зуб, меня грызущий в злобе,

Что для него имен найду я тьму!

Он видит, хочет, плоть мою тревожа

Своим касанием, и вплоть до ложа

Я вынужден принадлежать ему.

Зенон! Жестокий! О Зенон Элейский!

Пронзил ли ты меня стрелой злодейской,

Звенящей, но лишённой мощных крыл?

Рождённый звуком, я влачусь во прахе!

Ах, Солнце... Чёрной тенью черепахи

Ахилл недвижный над душой застыл!

Нет! Нет! Воспрянь! В последующей эре!

Разбей, о тело, склеп свой! Настежь двери!

Пей, грудь моя, рожденье ветерка!

Мне душу возвращает свежесть моря...

О мощь соленая, в твоем просторе

Я возрожусь, как пар, как облака!

Да! Море, ты, что бредишь беспрестанно

И в шкуре барсовой, в хламиде рваной

Несчетных солнц, кумиров золотых,

Как гидра, опьянев от плоти синей,

Грызёшь свой хвост, сверкающий в пучине

Безмолвия, где грозный гул затих,

Поднялся ветер!.. Жизнь зовет упорно!

Уже листает книгу вихрь задорный,

На скалы вал взбегает веселей!

Листы, летите в этот блеск лазурный!

В атаку, волны! Захлестните бурно

Спокойный кров — кормушку стакселей!

Поль Валери. Кладбище у моря. (пер. с французского Джелал Кузнецов)

Ищи себе, смертный, у богов уменья по уму,

ступени по стопе, помни, в какой мы доле.

Не пытай бессмертия, милая душа –

обопри на себя лишь посильное».

Пиндар, III Пифийская песнь, 59 – 63.

(Перевод М. Л. Гаспарова).

***

То мирный кров, где меж могил и пиний

Крыл трепетанье, воркот голубиный;

Здесь полдень, в пламя обращая  зной,

Рождает море - вечный акт творенья…

О! награди меня, по разуменью,

Дозволив созерцать  богов покой!

Как т;нки, невозвратны перемены

Алмазных искр неощутимой пены,

Какой покой из недр освобождён!

Здесь дремлет солнце над морской пучиной,

Творением  чистым истинной причины

Мерцает время, явь видна сквозь сон.

Минервы храм - сокровище извечно,

Царит покой в пределах бесконечных,

Угрюмы  воды. Взору нет границ,

Так много сна под огненной вуалью.

Молчание - души приют сакральный

Под сводом позлащенных черепиц.

Предел времен лишь вдох последний знает,

С его вершины чистой привыкаю

Обозревать бескрайних вод простор…

Как дар богам, что я вручить не смею,

Мерцание с высот небесных сеет

На землю свой презрительный укор.

Как вид плода  рождает вожделенье

И дарит вкус взамен исчезновенье

Его во рту субстанцией иной,

Так я вдыхаю дым,  которым стану,

И песни неба обласкают рану,

больной души , как берег; – прибой.

Ты право, небо – я другой отныне!

Взгляни – во мне ни страсти, ни гордыни,

Ни праздности.  Я полный сил опять,

Оставил всё. Тебе лишь верю слепо,

И тень свою, скользящую по склепам,

Учусь теперь по звуку узнавать.

Солнцестоянья факелы как милость

Прими, душа, ведь света справедливость –

Оружие безжалостней, чем враг.

Свет – чистота. Стань снова непорочной,

Вглядись в себя!.. будь света средоточьем,

Когда нет света, миром правит мрак.

Лишь для меня, а не для шумной славы,

Там, ближе к сердцу, где стихов октавы,

Меж бездной и несбыточной мечтой

Моё величье отзовётся, верно…

Пусть эхом, словно звук в пустой цистерне,

Но будет тайно навсегда со мной.

Ты знаешь, пленница тенистых кущей,

Залив, оградки хилые жующий,

Закрытых глаз сверкающий секрет,

Чья плоть влачит себя к концу лениво,

Чей мозг питает землю молчаливо? …

Лишь искрой мысль о тех, кого уж нет…

Огонь бесплотный – святости примета,

Клочок земли, распахнутый  для света,

Здесь хорошо, здесь светлый дух царит,

Здесь золото на камне в дымке синей,

На мраморе трепещут тени пиний,

Как будто море на могилах спит.

Пылающее солнце, пёс астральный!

Когда я здесь с улыбкой пасторальной

Своих овец таинственных блюду -

Ряды могил – прочь голубей пугливых!

Прочь идолопоклонников крикливых

И любопытных ангелов  орду!

Здесь было всё - нет ничего на вырост,

А саранча сухой остаток выест.

Всё сожжено, разрушен мир и сух.

Не воздух – жар, он воспалён, как рана.

Здесь жизнь пьяна отсутствием, пространна.

Печаль без горечи и светел дух.

Здесь мертвые укрыты и согреты

Землёй, что сохраняет их секреты.

В зените полдень, верный сам себе,

Задумался, задерживая время...

Светило в совершенной диадеме,

Загадка превращений, я – в тебе.

Не знаешь ты причин для опасений,

Лишь я - живой исток твоих сомнений,

На грани диаманта лёгкий скол.

Но в ночь, когда надгробье стало домом,

Народ с обличьем странным, но знакомым,

Взял сторону твою, когда пришел.

Теперь их суть – отсутствие. Отныне

Их плоть не различима в красной глине,

А вдох последний перешёл в цветок.

Где смех особый, разговор  обычный,

Таланта мера, взгляд на мир различный?

Личинки там, где прежде – слёз исток.

Истошный крик заласканной девицы,

Глаза и зубы, влажные ресницы,

Прелестная пылающая грудь,

Кровь на губах, призывных, ярко-алых,

Последний дар, прикрытый  запоздало…

Под землю всё! Всё вновь в игру вернуть!

Душа, ты мнишь, что в вечных сновиденьях

Избегнешь блеска лживых обольщений,

Как  здесь волны и золота родство?

Вновь запоёшь ли,  дымом улетая?

Жизнь наша не заполнена до края,

Святое нетерпение мертво.

Скелет, бессмертья символ злато-чёрный,

Прослывший утешителем притворным,

Что грудью материнской смерть питал.

Нас благостная ложь его пленяет,

Да, он хитёр, но вряд ли что-то знает …

Смех черепа - бессмысленный оскал.

Нет в ваших головах теперь сомнений,

О, предки! –  вы истоки поколений,

Тех, что давно в подземной глубине,

Где червь-грызун хозяин настоящий

Не только вам, под мрамором лежащим,

Он жизнью жив и он давно во мне.

Что движет им? Ко мне любовь, быть может,

Иль ненависть? Каким орудьем гложет

Он плоть мою? Как мне его назвать?

Не всё ль равно? Когда ещё до тризны

Меня он выбрал. Должен я при жизни,

Ещё живым ему принадлежать.

Зенон Элейский, мыслию разящий, 

Пронзил меня насквозь стрелой дрожащей,

Хоть сам её полётом пренебрег.

Рожден я звуком, поражён стрелою.

Ужель тень черепахи  мне закроет

Недвижного Ахилла быстрый бег!

Нет!...Устоять! Своё продолжить время!

Сбрось, плоть моя, задумчивости бремя!

Пей, грудь, новорождённые ветра!

Ты освежи мой разум воспаленный,

Верни мне душу, властелин солёный!

Вперед, в волну, мне снова жить пора!

Да! Море, бред твой истинно неистов!

Из шкуры барса балахон пятнистый,

Весь в ярких бликах солнца, как в огне.

Ты - гидра, захмелев от вод лазурных,

кусаешь хвост свой искристый, ажурный,

в смятении подобном тишине.

Свежеет ветер! Жизнь вперед стремится!

Трепещут книги тонкие страницы,

На гребне скал – солёная роса!

Раздайтесь волны, расступитесь воды,

Стихи мои, летите на свободу,

Где мирный кров, где ветер в паруса!

Борхес Хорхе Луис. Поль Валери "Морское кладбище"

     Перевод Б. Дубина

     Вряд ли есть проблема, до такой степени неразлучная с  литературой и ее

скромными таинствами,  как проблема  перевода.  Неостывшая рукопись несет на

себе все  следы хронической  забывчивости и тщеславия, страха исповедаться в

мыслях,  которые скорее  всего  окажутся  банальностью, и  зуда  оставить  в

заветной глубине нетронутый запас темноты. Полная противоположность этому --

перевод,  почему и лучшего  примера  для споров  об эстетике  не  подберешь.

Оригинал, которому он намерен следовать, -- это совершенно ясный текст, а не

загадочный лабиринт  погибших  замыслов или  невольный  соблазн мелькнувшего

озарения -- не так ли?  Бертран Рассел определяет предмет  как  относительно

замкнутую и самодостаточную совокупность возможных впечатлений; если иметь в

виду неисчислимые отзвуки слова, то же самое можно сказать о тексте. В таком

случае  перевод  есть  всегда  частичный,  но  этим  и  драгоценный документ

пережитых текстом превращений. Что такое все переложения "Илиады" от Чапмена

до Мань-яна, если  не различные развороты одного длящегося  события, если не

долгая, наудачу разыгранная  историей лотерея недосмотров и преувеличений? И

вовсе не  обязательно  переходить  с языка на язык; ту  же раскованную  игру

пристрастий  можно  видеть  и   в  одной  литературе.  Думать,  будто  любая

перетасовка составных частей заведомо ниже исходного текста, -- то же самое,

что  считать  черновик А непременно хуже черновика  Б,  тогда как оба они --

попросту  черновики.  Понятие  окончательного  текста   --  плод  веры  (или

усталости).

     Предвзятая мысль о неизбежных  несовершенствах перевода, отчеканенная в

известной итальянской  поговорке, связана с  одним: мы не способны  всегда и

везде  сохранять  полную  сосредоточенность.  Поэтому  стоит  повторить  тот

удачный текст несколько раз, и он  уже кажется безусловным и наилучшим.  Юм,

помнится, отождествлял причину с неуклонно повторяющейся последовательностью

событий (Одно из названий петуха у арабов -- отец зари: подразумевается, что

он порождает ее своим  кличем). Даже весьма посредственный фильм утешительно

совершенствуется  к  следующему  просмотру  -- в  силу всего  лишь  жестокой

неизбежности повторения. А для знаменитых книг достаточно и первого раза: мы

ведь   взялись  за  них,  уже   зная,  что  они  знаменитые.  Осмотрительное

предписание "перечитывать классиков" в простоте своей  высказывает  истинную

правду.  Не  знаю, достаточно ли хороша  фраза: "В некоем  селе  ламанчском,

которого названия у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из

тех  идальго,  чье имущество заключается  в  фамильном  копье, древнем щите,

тощей кляче и борзой собаке", --для  уст бесстрастного божества,  но  твердо

знаю одно: любое ее изменение -- святотатство, и другого начала "Дон Кихота"

я  себе представить не  могу.  Сервантес скорей всего обходился без подобных

предрассудков, а может быть, и  самой фразе  никакого значения  не придавал.

Для  нас  же  и мысль  об  ином  варианте непереносима.  Приглашаю,  однако,

рядового латиноамериканского читателя  -- mon semblable, топ frere  (Двойник

мой, мой собрат ) -- распробовать пятую строфу перевода Нестора Ибарры, и он

почувствует, что лучше строки.

     Как зыблемы прибрежья шумных вод придумать трудно, а подражание ей Поля

Валери в виде

     Le changemant  des  rives en  rumeur, увы, не передает латинского вкуса

фразы во всей полноте. Отстаивать с пеной у рта противоположную точку зрения

значит  нацело отвергать идеи  Валери во  имя верности  случайному человеку,

который их сформулировал.

     Из трех испанских переводов  "Cimetiere" (Кладбище)  только нынешний  в

точности следует метрике  оригинала.  Не  позволяя  себе  других настойчивых

вольностей,  кроме инверсии (а  ею  не пренебрегает  и  Валери),  переводчик

ухитряется находить  счастливые соответствия знаменитому  оригиналу. Приведу

лишь одну предпоследнюю, в этом смысле -- образцовую, строфу:

     Так! Море, бред, таимый и пространный,

     Пантеры шкура и хитон, издранный

     Подобьем солнц, их сонмами в огне,

     О Гидра, -- пьян твоим лазурным телом,

     Кусающим свой хвост в сиянье белом,

     В смятении, подобном тишине.

     "Подобье"  соответствует  французскому "idoles", а  "белое сиянье" даже

звуком передает авторское "etincelante".

     Два слова о самой поэме. Аплодировать ей было бы странно, искать огрехи

--  неблагодарно  и  неуместно. И  все  же  рискну  отметить  то, что,  увы,

приходится  считать  изъяном этого  гигантского  адаманта.  Я  имею  в  виду

вторжение  повествовательности.   Лишние  второстепенные  детали  --  хорошо

поставленный ветер, листья, которые мешает и шевелит как бы сам бег времени,

обращение  к  волнам,  пятнистые тюлени,  книга  --  внушают  совершенно  не

обязательную тут веру в  происходящее. Драматизированный разговор с собой --

монологи  Броунинга, "Симеон  Столпник" Теннисона  -- без  подобных  деталей

немыслим. Другое дело  -- чисто созерцательное  "Кладбище". Привязка  его  к

реальному  собеседнику,  реальному  пространству, реальным небесам -- полная

условность. Мне  скажут, каждая  деталь  здесь  символически  нагружена.  Но

именно эта  нарочитость  и  бросается  в  глаза,  вроде налетевшей в третьем

действии "Лира" бури, сопровождающей бессвязные проклятия короля. В пассажах

о смерти Валери приближается, я бы сказал, к чему-то испанскому; не то чтобы

подобные раздумья составляли исключительную принадлежность одной этой страны

-- без них  не  обходится ни одна литература,  -- но потому, что они,  может

быть, вообще единственная тема испанской поэзии.

     Les  cris  aigus  des filles  chatouillees,  Les  yeux,  les dents, les

paupie'res mouillees, Le sein charmant qui joue avec le feu,

     Le sang qui  brille aux levres qui se rendent,  Les derniers dons,  les

doights qui les defendent, Tout  va  sous terre  et rentre dans le jeu (Визг

защекоченной  отроковицы, Глаза, уста и влажные ресницы, У пламени  играющая

грудь, У  губ  сверканье  крови в  миг сближенья,  Последний дар  и  пальцев

противление, -- Все, все земле должно себя вернуть).

     И  все-таки сходство  обманчиво. Валери оплакивает  утрату обожаемого и

неповторимого;  испанцы  --  гибель амфитеатров Италики,  инфантов  Арагона,

греческих  стягов,  войск  под  каким-нибудь  Алькасарквивиром,  стен  Рима,

надгробий  королевы  нашей  госпожи  доньи Маргариты  и других  общепринятых

чудес.  На  этом  фоне  семнадцатая строфа,  ведущая главную  тему  --  тему

смертности -- и спокойно, в античном духе вопрошающая:

     Chanterez-vous  quand serez vaporeuse? (Петь будешь  ли, как обратишься

паром?)

     звучит так же пронзительно, незабываемо и смиренно, как Адрианово

     Animula vagula blandula (Душенька бездомная и слабая).

     В  раздумьях  об  этом -- весь человек. Непросвещенность мысли -- черта

общая. Но  если надгробные  изображения  и  заклинания обращены разве что  к

отсутствующему  вниманию мертвецов,  то  литература век  за веком оплакивает

потерю самой  этой притягательной  и послушной тьмы --  единственного нашего

достояния. Потому и юридические удостоверения правоверия со всей их жестокой

дозировкой  проклятий  и  апофеозов  столь же  противопоказаны  поэзии,  как

единогласный   атеизм.  Христианская  поэзия   питается  нашим  зачарованным

неверием, нашим желанием верить, будто кто-то в  ней еще  не  разуверился до

конца.  Ее поборники,  соучастники  наших страхов -- Клодель, Хилер  Беллок,

Честертон -- драматизируют воображаемые поступки удивительного  вымышленного

персонажа,  католика, чей говорящий призрак мало-помалу заслоняет их  самих.

Они такие же католики, как  Гегель -- Абсолютный Дух. Переносят свои вымыслы

на смерть, наделяя  ее собственной неизъяснимостью, и та становится тайной и

бездной. На самом  деле от нее здесь разве что непоколебимая уверенность: ни

надежда,  ни отрицание ей несвойственны. Она-то и  знать не знает о ласковой

ненадежности живого -- обо всем том, что изведали на себе апостол Павел, сэр

Томас Браун, Уитмен, Бодлер, Унамуно и, наконец, Поль Валери...