Кьеркегор-Шестов-Бердяев. "Бог не есть исполнение человеческих желаний. Бог, вероятно, что-то совсем другое..."

Статья Николая Бердяева "Лев Шестов и Киркегор" - видимо отзыв на перевод книги "Киргегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне)" на французский язык (Léon Chestov. Kierkegaard et la philosophie existentielle. Librairie J. Vrin. Paris. 1936.).

Далее следуют цитаты из упомянутой выше статьи.

"Книга Л. Шестова о Киркегоре .... быть может лучшая из его книг. Она написана блестяще, как и большая часть книг этого автора. В ней основная мысль его выражена наиболее концентрированно и с наибольшей ясностью, если, впрочем, можно требовать ясности от мыслителя, который отрицает мысль и борется против познания. Формальный недостаток книги в утомительно частом повторении одного и того же, одних и тех же фраз, выражающих, по-видимому, самое важное для автора. Я считаю Л. Шестова очень замечательным и оригинальным мыслителем и очень ценю его проблематику, очень сочувствую его борьбе против власти "общего" над человеческой жизнью, борьбе против необходимости, его жажде свободы. Но богата и пространна лишь его отрицательная философия, его положительная философия бедна и коротка, она могла бы вместиться на полстранице. Иначе и быть не может, - то, чего он хочет, не может быть выражено в мысли и слове, это чистая апофатика." 

....................................

"Л. Шестов - экзистенциальный философ. Но экзистенциальная философия, т. е. философия, обращенная к субъекту, а не к объекту, не может быть только рассказом о пережитых человеческих несчастиях. Пережитая трагедия может быть источником познания, но сама пережитая трагедия не есть еще философия. Философское познание есть акт осмысливания, совершенный мыслителем в отношении к пережитой трагедии." 

.........................................

"Нельзя отделаться от впечатления, что Л. Шестов прежде всего борется с самим собой, с собственным рационализмом, собственными рационалистическими препятствиями для веры." 

...........................................

"Главное для Л. Шестова вера. В этом он близок к Лютеру. Греху противоположна не добродетель, а вера. Только вера может спасти, только вера в Бога, для которого все возможно, который не связан никакой необходимостью, может вернуть Иову его быков и его детей, Аврааму Исаака, Киркегору Регину Олсен и пр. Вне веры нет спасения от власти необходимости. Но как возможна вера и у кого она есть? Читая Л. Шестова, остается впечатление, что вера невозможна и что ее ни у кого не было, за исключением одного Авраама, который занес нож над своим любимым сыном Исааком. Л. Шестов не верит, что есть вера у так называемых "верующих". Ее нет даже у великих святых. Ведь никто не движет горами. Вера не зависит от человека, она посылается Богом. Бог же никому почти не дает веры. Он не дал ее Киркегору, не дал ни одному из шестовских трагических героев. Единственный путь оказывается закрытым. Л. Шестов составил себе максималистическое понятие о вере, при котором она делается невозможной и ее ни у кого нет. Но это понимание веры не соответствует всем величайшим свидетельствам о вере в истории человеческого духа, свидетельствам ап. Павла, всех апостолов и святых, пророков и религиозных реформаторов. Для Л. Шестова вера есть конец человеческой трагедии, конец борьбы, конец страданиям, наступление неограниченных возможностей и райской жизни. Это есть ошибочное понимание веры, и для многих оно является предлогом, оправдывающим неверие. Вера есть не конец, не райская жизнь, а начало трудного пути, начало героической борьбы, которой Л. Шестов не хочет. Верующий продолжает нести на себе тяжесть мировой необходимости, разделяет тяжесть неверующих. Верующий проходит через испытания, сомнения, раздвоения. Человеческая природа остается активной, а не пассивной. Л. Шестов составил себе такое понимание веры потому, что он связывает райское блаженство с пассивностью человеческой природы. Активность человеческой природы для него есть разум, знание, мораль. Свобода получается лишь от Бога, человек тут ни при чем, он лишь пользуется и наслаждается свободой, созерцает утреннюю звезду, соединяется в любви с принцессой. Ничто так не отталкивает Л. Шестова, как героизм. Пассивность человеческой природы в отношении к Богу есть всегда одна из форм квиетизма. Л. Шестов призывает к Библии и откровению, чтобы освободить человека от власти Сократа и греческой философии, власти разума и морали, общеобязательных истин. Но из Библии берет он лишь то, что ему нужно для его темы." 

.................................................................

"Но почему Л. Шестов так уверен, что Бог абсолютно свободный (свобода Бога почти отождествляется с произволом) хочет вернуть Регину Олсен Киркегору и дать принцессу бедному мечтательному юноше? А может быть Бог этого совсем не хочет и предпочитает, чтобы Киркегор лишился невесты, а бедный юноша не получил принцессы? В этом случае тщетны надежды Киркегора и Л. Шестова на Бога. В число неограниченных возможностей Бога входит и та возможность, что Бог не хочет, чтобы Киркегор обладал Региной Олсен, а бедный юноша принцессой. Очень возможно, что это не змий, не необходимость, не разум и знание, не Гегель, а Бог лишил Киркегора Регины Олсен. Я даже позволяю себе думать, что может быть это не так уж плохо. Регина Олсен, вероятно, была самой обыкновенной мещанкой, и при счастливой семейной жизни Киркегор может быть произносил бы добродетельные пасторские проповеди и писал бы банальные богословские книги, но мы не имели бы его гениальных творений, и Л. Шестов не имел бы случая написать о нем прекрасную книгу. "Жизнь", столь пленяющая врага разума и знания, духа и вечности, совсем не такая прекрасная вещь. Бог не есть исполнение человеческих желаний. Бог, вероятно, что-то совсем другое. Да и вопрос о желаниях сложен. Один бедный юноша мечтал о принцессе. Об этом Л. Шестов тысячу раз повторяет в своей книге и на этом строит свое богопознание. Но ведь есть другой бедный юноша. Он мечтает о познании тайн бытия или о научных открытиях тайн природы. Оказывается, что Бог не может удовлетворить желаний этого юноши, их может удовлетворить лишь змий, ибо знание от змия, а не от Бога. Л. Шестов не замечает, что он этим страшно ограничивает свободу Бога и его возможности. ........................"

Progress? by W.H.Auden - translation by RAF_SH

Подслушал спор глубоко уважаемых Р.Шустеровича и А.Ситницкого

http://raf-sh.livejournal.com/742280.html#cutid1

by Wystan Hugh Auden

Progress?


    Sessile, unseeing,
the Plant is wholly content
    with Adjacent.

    Mobilised, sighted,
the Beast can tell Here from There
    and Now from Not-Yet.

    Talkative, anxious,
Man can picture the Absent
    and Non-Existent.

July 1972

Уистан Хью Оден

прогресс?

    Недвижимое, слепое,
Растение в полном согласии
    с Окружающим.

    Подтянутый, зрячий,
Зверь различит Там — и Здесь,
    Сейчас — и Ещё Не.

    Говорлив, беспокоен,
Человек может видеть Отсутствие
    и Небытие.

Июль 1972


Неподвижное , слепое
Растение в полном согласии
С Близлежащим.

Подвижный , зрячий
Зверь отличает Здесь от Там
И теперь от - еще нет.

Говорливый , беспокойный
Человек может представить Отсутствующего и Небытие. 


Sessile - (of flowers or leaves) having no stalk; growing directly from the stem.
Adjacent - being near or close, esp having a common boundary; adjoining; contiguous.

Не нашел повода для столь острой полемики))

Oedipus and the Riddle Jorge Luis Borges

Translated from the Spanish Terese Coe

A quadruped at dawn, tall in the day,
and wandering three-footed among the empty
edges of evening—in such a way
did the timeless Sphinx see his fickle family,
mankind, and with the afternoon there came
one man who somehow, through the mirror
of the monstrous form, deciphered the terror,
the image of his fate and his decline.
We are Oedipus and in a timeless sense
we are that sinuous triple beast,
all that we will be and we have been.
To see the infinite shape of our existence
would finish us; in his pity God has given
the day succeeding day, and forgetfulness.

Эдипова загадка 

Перевод с испанского Вадима Алексеева

О четырех ногах он в час рассвета,
     Двуногий днем, а вечером трехногий,
     Кто этот зверь, единый и премногий?
     Бесстрастный сфинкс от смертных ждал ответа.

     Мы суть Эдип. Он, к зеркалу прильнувший,
     Есть тот, кто разгадал в отображенье
     Чудовищного монстра -- отраженье
     Своей судьбы, его не обманувшей.

     В эдиповой загадке, как в кошмаре,
     Плодятся формы триединой твари,
     Сплошной и непрерывной, как мгновенье.

     Ваятель этой формы многоликой
     Нам ниспослал из милости великой
     Спасительный, бесценный дар забвенья.

Edipo y el Enigma

Cuadrúpedo en la aurora, alto en el día
y con tres pies errando por en vano
ámbito de la tarde, así veía
la eterna esfinge a su inconstante hermano,
el hombre, y con la tarde un hombre vino
que descifró aterrado en el espejo
de la monstruosa imagen, el reflejo
de su declinación y su destino.
Somos Edipo y de un eterno modo
la larga y triple bestia somos, todo
lo que seremos y lo que hemos sido.
Nos aniquilaría ver la ingente
forma de nuestro ser; piadosamente
Dios nos depara sucesión y olvido.

W.H. Auden "No, Plato, No"

I can’t imagine anything
that I would less like to be
than a disincarnate Spirit,
unable to chew or sip
or make contact with surfaces
or breathe the scents of summer
or comprehend speech and music
or gaze at what lies beyond.
No, God has placed me exactly
where I’d have chosen to be:
the sub-lunar world is such fun,
where Man is male or female
and gives Proper Names to all things.

I can, however, conceive
that the organs Nature gave Me,
my ductless glands, for instance,
slaving twenty-four hours a day
with no show of resentment
to gratify Me, their Master,
and keep Me in decent shape
(not that I give them their orders,
I wouldn’t know what to yell),
dream of another existence
than that they have known so far:
yes, it well could be that my Flesh
is praying for ‘Him’ to die,
so setting Her free to become
irresponsible Matter.

Нет, Платон, нет


Не мог бы себе представить
наихудшего, чем оказаться
развоплощённой Душой,
бессильной жевать и глотать,
прикасаться к предметам,
вдыхать луговые запахи,
внимать словам и мелодиям
и вглядываться в даль.
Нет, Бог поместил меня точно
туда, куда сам я хотел бы:
в подлунный весёлый мир,
где женщины Мы и мужчины,
и даём Имена вещам.

Но я способен понять,
что данные Мне от Природы
органы, скажем — железы,
что трудятся круглые сутки
без всякого возмущения
на благо Моё, Хозяина,
моей приемлемой формы
(пусть и не даю им приказов,
не зная их языка),—
мечтают о лучшей жизни,
чем та, что вели доселе:
и вправду, возможно, Тело
возносит молитвы о смерти —
чтобы добиться свободы
и стать Материей вольной.

(перевод Р.Шустеровича)

Everness

Jorge Luis Borges: "Everness"

One thing does not exist: Oblivion.
God saves the metal and he saves the dross,
And his prophetic memory guards from loss
The moons to come, and those of evenings gone.
Everything is: the shadows in the glass
Which, in between the day’s two twilights, you
Have scattered by the thousands, or shall strew
Henceforward in the mirrors that you pass.
And everything is part of that diverse
Crystalline memory, the universe;
Whoever through its endless mazes wanders
Hears door on door click shut behind his stride,
And only from the sunset’s farther side
Shall view at last the Archetypes and the Splendors.

Translated from Spanish by Richard Wilbur

 

 

Everness 

Одной лишь только вещи нет -- забвенья,
     Господь, спася металл, хранит и шлаки,
     И плевелы исчислены, и злаки,
     Все времена -- и каждое мгновенье.
     Все обратимо: сонмы отражений
     Меж двух зеркал рассвета и заката
     Хранят следы твоих отображений
     И тех, кто отложились в них когда-то.
     Любая вещь останется нетленной
     В кристалле этой памяти -- вселенной,
     Где мыслимы любые расстоянья.
     Ты здесь бредешь по долгим коридорам,
     Не знающим предела. За которым
     Увидишь Архетипы и Сиянья.

 

Перевод с испанского Вадима Алексеева

 

 

Английский неологизм Everness можно перевести как "вечное всегда". Мне
кажется,  это слово  придумано Борхесом  в  качестве  поэтического  антонима
знаменитому рефрену из "Ворона" Эдгара По: Nevermore -- "больше никогда".

 

The Model by Wystan Hugh Auden

Generally, reading palms or handwriting or faces
      Is a job of translation, since the kind
            Gentleman often is
      A seducer, the frowning schoolgirl may
            Be dying to be asked to stay;
But the body of this old lady exactly indicates her mind;

Rorschach or Binet could not add to what a fool can see
      From the plain fact that she is alive and well;
            For when one is eighty
      Even a teeny-weeny bit of greed
            Makes one very ill indeed,
And a touch of despair is instantaneously fatal:

Whether the town once drank bubbly out of her shoes or whether
      She was a governess with a good name
            In Church circles, if her
      Husband spoiled her or if she lost her son,
            Is by this time all one.
She survived whatever happened; she forgave; she became.

So the painter may please himself; give her an English park,
      Rice-fields in China, or a slum tenement;
            Make the sky light or dark;
      Put green plush behind her or a red brick wall.
            She will compose them all,
Centering the eye on their essential human element.

Hermann Rorschach (8 November 1884 – 1 April 1922) was a Swiss Freudian psychiatrist and psychoanalyst, best known for developing a projective test known as the Rorschach test. 
Alfred Binet (July 11, 1857 – October 18, 1911) was a French psychologist who invented the first usable intelligence test, known at the time as the Binet test and today referred to as the IQ test

Модель (перевод Р.Шустеровича)

Читать по ладоням, почеркам, лицам —
      Есть род перевода: глядящий солидно
            Джентльмен — возможно, влеком к девицам
      Излишне юным; насупленной школьнице,
            Быть может, нестерпимо хочется-колется;
Но по старой леди — всё главное видно.

Роршах и Бине здесь не огласят
      Больше, чем очевидное "жива, здорова" —
            Поскольку, когда вам восемьдесят,
      Даже крошечная отметина жадности
            Отдаёт вас на милость жалости,
А штришок отчаяния — добивает сурово.

Пилось ли шампанское из её туфелек, была ли для слуг
      Образцом прилежания — за что прославлялась
            В приходских кругах, или нещадно супруг
      Её тиранил; теряла ли сына —
            Теперь уже всё едино.
Она пережила, приняла, состоялась.

Так что вперёд, художник — дари ей буковые леса
      Или рисовые поля, трущобы или вольную реку,
            Можешь подсвечивать или затемнять небеса,
      Фоном — красный кирпич или зелёный шёлк —
            Она придаст окружению толк,
Взгляд притягивая к главному: к человеку.

 --> 'The Model'  is ... reminiscent of Marianne Moore. If 'the body of this old lady exactly indicates her mind', is it really clear that speculation about her past is quite irrelevant (stanza 3)? The essential human element which her body provides cannot be divorced from the experiences which that body has undergone and which have contributed to physical habit, stance, expression and so on. Yet Auden wishes to show that what is essentially human ('She survived whatever happened; she forgave; she became') lies beyond measurable experience, and certainly beyond the investigations of the psychiatrists (Rorschach's blots, or the IQ test pioneered by Binet). And he is making this point in the context of graphic art, which must rely upon the physical presence to evoke the human nature beyond it.

"Rimbaud" by Wystan Hugh Auden

The nights, the railway-arches, the bad sky,
His horrible companions did not know it;
But in that child the rhetorician’s lie
Burst like a pipe: the cold had made a poet.

Drinks bought him by his weak and lyric friend
His five wits systematically deranged,
To all accustomed nonsense put an end;
Till he from lyre and weakness was estranged.

Verse was a special illness of the ear;
Integrity was not enough; that seemed
The hell of childhood: he must try again.

Now, galloping through Africa, he dreamed
Of a new self, a son, an engineer,
His truth acceptable to lying men.

December 1938

to burst - to break or cause to break open or apart suddenly and noisily, esp from internal pressure; explode

five wits - the five senses or mental faculties

Рембо (перевод Р. Шустеровича)

Тьма под мостами, злые небеса;
Его ватаге вряд ли внятно это,
Но в сорванце — витийства словеса
Фонтаном: холод породил поэта.

Абсент, что лил нестойкий лирик-друг,
Пятёрке чувств мутил дорогу к миру,
Рутинной ерунды смывая круг —
Пока он вовсе не отбросил лиру.

Поэзия — афазии пример,
Быть цельным недостаточно. Провал.
Поди, другое детство одолжи.

По Африке болтаясь, он мечтал
О новом "я" — наследник, инженер,
Чьи истины приемлемы для лжи.

J. Fuller A Reader's Guide to W.H.Auden

'Rimbaud'  contains imagery that inevitably suggests Blake's 'The cistern contains; the fountain overflows' - a thought that Auden takes up again in 'New Year Letter' , where he describes Rimbaud as having 'strangled an old rhetoric'. Not only did Rimbaud help to break the tyranny of the alexandrine; he helped to free truth from its confinement in art, to bring the experience of poetry into real life as a 'dereglement de tous les sens' (the 'weak and lyric friend' being, of course, Verlaine). But finally 'integrity was not enough'. The new life as merchant and explorer is seen as the failed visionary's second attempt at wholeness (Dr Starkie's work on Rimbaud began with her monograph on the African period).
 

TWO SONGS FOR HEDLI ANDERSON by W. H. Auden

I

Stop all the clocks, cut off the telephone,
Prevent the dog from barking with a juicy bone,
Silence the pianos and with muffled drum
Bring out the coffin, let the mourners come.

Let aeroplanes circle moaning overhead
Scribbling on the sky the message He Is Dead,
Put crêpe bows round the white necks of the public doves,
Let the traffic policemen wear black cotton gloves.

He was my North, my South, my East and West,
My working week and my Sunday rest,
My noon, my midnight, my talk, my song;
I thought that love would last for ever: I was wrong.

The stars are not wanted now: put out every one;
Pack up the moon and dismantle the sun;
Pour away the ocean and sweep up the wood.
For nothing now can ever come to any good.

II

O the valley in the summer where I and my John
Beside the deep river would walk on and on
While the flowers at our feet and the birds up above
Argued so sweetly on reciprocal love,
And I leaned on his shoulder; 'O Johnny, let's play':
But he frowned like thunder and he went away.

O that Friday near Christmas as I well recall
When we went to the Charity Matinee Ball,
The floor was so smooth and the band was so loud
And Johnny so handsome I felt so proud;
'Squeeze me tighter, dear Johnny, let's dance till it's day':
But he frowned like thunder and he went away.

Shall I ever forget at the Grand Opera
When music poured out of each wonderful star?
Diamonds and pearls they hung dazzling down
Over each silver and golden silk gown;
'O John I'm in heaven,' I whispered to say:
But he frowned like thunder and he went away.

O but he was fair as a garden in flower,
As slender and tall as the great Eiffel Tower,
When the waltz throbbed out on the long promenade
O his eyes and his smile they went straight to my heart;
'O marry me, Johnny, I'll love and obey':
But he frowned like thunder and he went away.

O last night I dreamed of you, Johnny, my lover,
You'd the sun on one arm and the moon on the other,
The sea it was blue and the grass it was green,
Every star rattled a round tambourine;
Ten thousand miles deep in a pit there I lay:
But you frowned like thunder and you went away.

Уистан Хью Оден

"Две песни для Хедли Андерсон"(перевод Р.Шустерович)

I

Остановите маятники. Кто поближе — брось
Псу, чтоб не лаял, позанятнее кость.
Пусть замолкнут рояли. Барабанный гул.
И да выносят гроб. И да замрет караул.

И пусть, кружась, самолеты под собственный стон
В небесах намалюют, что Умер Он;
Пусть нацепят креп голубям городским,
И пусть черные краги раздадут постовым.

Он мне был — все ветра с четырех сторон,
Моих будней морока, мой утренний сон,
Мои полдень и полночь, мотив и слова;
Любовь, ты не вечна — я была неправа.

И не надо звёзд, сбейте их по одной;
Разделайтесь с солнцем, облаками, луной;
Океан расплещите, сметите лес.
Ничего не нужно: ведь Он исчез.

II

Где в июльской долине у края земли
Вдоль реки многоводной мы с Джонни брели —
Там цветы обнимались и птицы вились,
И в нежнейшей любви друг другу клялись.
Я шепнула: "О Джонни, как мила их возня", —
Помрачнел он, как туча, и ушел от меня.

И другое я помню: Сочельник настал,
Мы ходили на благотворительный бал,
И оркестр гремел, и сверкал паркет,
И мне стало так гордо — лучше Джонни здесь нет;
"Протанцуем в обнимку до нового дня!"
Помрачнел он, как туча, и ушел от меня.

Позабуду ли вечер я в Гранд Опера?
Там волной жемчуга, и алмазов гора,
Были платья роскошны — не хватит слов,
И струилась м́узыка из всех углов.
"Я в раю, о мой Джонни", — шепчу, семеня...
Помрачнел он, как туча, и ушел от меня.

Был прекрасен мой Джонни что вишня в цвету,
Строен — Эйфеля башня, видать за версту,
А когда на аллеях пульсировал вальс,
Мне улыбка его прямо в сердце лилась;
"Мы поженимся, Джонни, наше счастье храня?"
Помрачнел он, как туча, и ушел от меня.

Ты вчера мне явился властителем сна:
Солнце в левой руке, ну а в правой — Луна,
И синели моря, зеленели луга,
Но дорога к тебе — бесконечно долга;
Звезды сверху глядели, в тамбурины звеня...
Помрачнел ты, как туча, и ушел от меня.


Перевод Иосифа Бродского:

Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах "Он мертв" над головой,
И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,
Регулировщики - в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотри
Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.


Перевод Елены Тверской:

Похоронный блюз

Часы не бейте. Смолкни, телефон.
Псу киньте кости, чтоб не лаял он.
Молчи, рояль. Пусть барабаны бьют,
Выносят гроб, и плакальщиц ведут.

Аэропланы пусть кружат, скорбя,
Царапая на небе: "Нет тебя".
Наденьте черный креп на белых голубей,
Поставьте в черном постовых средь площадей.

Он был мой Юг и Север, Запад и Восток,
Мой каждодневный труд и мой воскресный вздох.
Мой полдень, полночь, речь и песнь моя.
Я думал, навсегда любовь. Ошибся я.

Не надо больше звезд - снимите все с небес,
Пролейте океан и вырубите лес,
Луну сорвите вниз и Солнце бросьте мгле:
Ни в чем теперь нет смысла на земле.


перевод Александра Ситницкого:

ПОГРЕБАЛЬНЫЙ БЛЮЗ

Часы останови, пусть телефон молчит,
Дворняга пусть над костью не урчит,
Дробь барабанов приглушили чтоб,
Дай плакальщицам знак, и пусть выносят гроб.

Пусть банты черные повяжут голубям,.
Аэроплан кружа пусть накропает нам
Со стоном - Мертв, и, умножая грусть,
Регулировщики в перчатках черных пусть.

Он был мой Запад, Север, Юг, Восток,
Воскресный отдых, будних дней итог.
Мой полдень, полночь, песня, болтовня.
Я думал - навсегда. Ты опроверг меня.

Не нужно звезд, гаси их по одной,
С луной покончи, солнце - с глаз долой!
И, выплеснув моря, смети, как мусор, лес.
Добра теперь не жди, смотря на нас с небес.


ПОХОРОННЫЙ БЛЮЗ (перевод Г.Кружкова)

Замолкните, часы; разбейся, телефон;
Швырните мопсу кость – пускай уймется он.
Сурдиною трубе заткните глотку, чтоб
Нежней играл Шопен; теперь несите гроб.

Пускай аэроплан кружится в небесах,
Вычерчивая там слова: Увы и Ах.
Пусть шейки голубей украсит черный креп,
Пусть им на площадях рассыплют черный хлеб.

Он был моей рекой, и морем, и скалой,
Шаландою моей, и ночью, и луной,
Был солнцем из-за туч, рассветом из-за штор;
Я думала, любовь бессмертна. Это – вздор.

Тушите все огни – не нужно больше звёзд,
Снимайте солнца шар, срывайте неба холст,
И океан в лохань сливайте, господа; –
Ведь больше ничего не будет никогда.

http://raf-sh.livejournal.com/726263.html
http://en.wikipedia.org/wiki/Hedli_Anderson

Blues (For Heidi Anderson) by W. H. Auden

Ladies and gentlemen, sitting here,
Eating and drinking and warming a chair,
Feeling and thinking and drawing your breath,
Who’s sitting next to you? It may be Death.

As a high-stepping blondie with eyes of blue
In the subway, on beaches, Death looks at you;
And married or single or young or old,
You’ll become a sugar daddy and do as you’re told.

Death is a G-man. You may think yourself smart,
But he’ll send you to the hot-seat or plug you through the heart;
He may be a slow worker, but in the end
He’ll get you for the crime of being born, my friend.

Death as a doctor has first-class degrees;
The world is on his panel; he charges no fees;
He listens to your chest, says---"You’re breathing. That’s bad.
But don’t worry; we’ll soon see to that, my lad."

Death knocks at your door selling real estate,
The value of which will not depreciate;
It’s easy, it’s convenient, it’s old world. You’ll sign,
Whatever your income, on the dotted line.

Death as a teacher is simply grand;
The dumbest pupil can understand.
He has only one subject and that is the Tomb;
But no one ever yawns or asks to leave the room.

So whether you’re standing broke in the rain,
Or playing poker or drinking champagne,
Death’s looking for you, he’s already on the way,
So look out for him tomorrow or perhaps today.

sugar daddy - (slang) a rich usually middle-aged or old man who bestows expensive gifts on a young person in return for companionship or sexual favours

G-man

1. (US, slang) an FBI agent
2. (Irish) a political detective

W. H. Auden’s “Leap Before You Look”

The sense of danger must not disappear:
The way is certainly both short and steep,
However gradual it looks from here;
Look if you like, but you will have to leap.

Tough-minded men get mushy in their sleep
And break the by-laws any fool can keep;
It is not the convention but the fear
That has a tendency to disappear.

The worried efforts of the busy heap,
The dirt, the imprecision, and the beer
Produce a few smart wisecracks every year;
Laugh if you can, but you will have to leap.

The clothes that are considered right to wear
Will not be either sensible or cheap,
So long as we consent to live like sheep
And never mention those who disappear.

Much can be said for social savoir-faire,
But to rejoice when no one else is there
Is even harder than it is to weep;
No one is watching, but you have to leap.

A solitude ten thousand fathoms deep
Sustains the bed on which we lie, my dear:
Although I love you, you will have to leap;
Our dream of safety has to disappear.

December 1940


Søren Kierkegaards "Concluding Unscientific Postscript to Philosophical Fragments"
"Without risk, no faith. Faith is just this, the contradiction between the infinite passion of inwardness and objective uncertainty. If I can grasp God objectively, then I do not have faith, but just because I cannot do this, I must have faith. If I wish to stay in my faith, I must take constant care to keep hold of the objective uncertainty, to be ‘on the 70,000 fathoms deep’ but still have faith." (русский перевод С. Исаева).

J. Fuller "A Reader's Guide to Auden"
'Leap Before You Look'  similarly uses alternate key words at the end of each stanza, and manages ingeniously to ring all possible changes on the quatrain arrangement of two rhymes (nine of each in the whole poem). Such technical shadow-boxing seems neither as bland nor as menacing as a poet like William Empson could make it, but the sense of circumspection nicely underlines the 'danger' which is the subject of the poem, i.e. the risk involved in making the existential choice of life. (The Kierkegaardian 'ten thousand fathoms' was to crop up again at the end of Prospero's speech in The Sea and the Mirror.) An Empsonian flatness also haunts the villanelle 'If I Could Tell You' . It does, however, lean towards the lyrical (fully expressed in Miranda's villanelle in The Sea and the Mirror) and is not, in places, far removed from the kind of sentiment found in the popular commercial song.

W.H.Auden "Lady, weeping at the crossroads..."

Lady, weeping at the crossroads
Would you meet your love
In the twilight with his greyhounds,
And the hawk on his glove?

Bribe the birds then on the branches,
Bribe them to be dumb,
Stare the hot sun out of heaven
That the night may come.

Starless are the nights of travel,
Bleak the winter wind;
Run with terror all before you
And regret behind.

Run until you hear the ocean's
Everlasting cry;
Deep though it may be and bitter
You must drink it dry.

Wear out patience in the lowest
Dungeons of the sea,
Searching through the stranded shipwrecks
For the golden key.

Push on to the world's end, pay the
Dread guard with a kiss;
Gross the rotten bridge that totters
Over the abyss. 

There stands the deserted castle
Ready to explore;
Enter, climb the marble staircase
Open the locked door.

Cross the silent empty ballroom,
Doubt and danger past;
Blow the cobwebs from the mirror
See yourself at last.

Put your hand behind the wainscot,
You have done your part;
Find the penknife there and plunge it
Into your false heart.

1940

Плачущая на распутье (Перевод Г. Кружкова)

Плачущая на распутье,
Где он, твой жених —
С ловчей птицей на перчатке,
С парой гончих злых?

Прикажи умолкнуть птахам,
Прогони их прочь;
Пусть погаснет солнце в небе
И нагрянет ночь.

Ветер груб, и тьма кромешна,
И тропа узка;
Впереди — туман и гибель,
Позади — тоска.

Но, наперекор тоске и страху,
Ты идти должна;
Океан ли встретишь — выпей
Океан до дна.

Обыщи морей глубины,
Горький их отстой,
Отыщи среди обломков
Ключик золотой.

А дойдешь до края света, —
Чтоб ступить за край,
Стражу страшному, как плату,
Поцелуй отдай.

Испытай шатучий мостик,
Что над бездной лег,
И заброшенного замка
Перейди порог.

Всюду — пыль и паутина,
Комнаты пусты,
В зеркало вглядись чужое
И узнай, кто ты.

Вот и все. Нашарь, не глядя,
В нише лезвие —
И пронзи им это сердце
Лживое свое.

У.Х. Оден "Что ж ты, стоя на распутье..."

 (перевод А.Ситницкий)

Что ж ты , стоя на распутье, Слезы льешь в тоске? Вот он в сумраке, с борзыми, Сокол на руке. Не подкупишь птиц на ветке Чтоб молчали. Прочь Не прогонишь солнце с неба - Чтоб настала ночь. Ночь беззвездна для скитальцев, Ветер зол зимой. Ты беги, посеяв ужас Всюду пред собой. Мчись, пока не станет слышен Плач извечный волн. Выпей океан бездонный. Ох, и горек он. Там, в обломках корабельных, Где песок зыбуч, Отыщи, сносив терпенье, Золоченый ключ. Путь тебе к мосту над бездной, На краю земли. Купишь стража поцелуем, Проходи. Вдали Замок высится безлюдный. Ты успела в срок. Поднимайся по ступеням, Отопри замок. Позади сомненья, страхи, Проходи сквозь зал. На себя гляди, сдувая Пауков с зеркал. За панелью ножик спрятан. Видишь? Молодец! Нож воткни себе под сердце. Лживей нет сердец.

Being-for-other. From book EITHER/OR (Seducer's Diary) by S0ren Kierkegaard . Бытие-для-другого. Из книги С.Кьеркегор "Или-или" ("Дневник соблазнителя")

 Being-for-other / Бытие-для-другого

Русский текст переведен С. Исаевым и Н. Исаевой
English text translated by Howard V. Hong and Edna H. Hong

Woman still is and will continue to be an inexhaustible subject for contemplation for me, an everlasting overabundance for observations. The person who feels no need for this study can be whatever he wants to be in the world as far as I am concerned, but one thing he is not, he is no esthetician. What is glorious and divine about esthetics is that it is associated only with the beautiful; essentially it deals only with belles lettres and the fair sex. It can give me joy, it canjoy my heart, to imagine the sun of womanhood sending out its rays in an infinite multiplicity, radiating into a confusion of languages, where each woman has a little share of the whole kingdom of womanhood, yet in such a way that the remainder found in her harmoniously forms around this point. In this sense, womanly beauty is infinitely divisible. But the specific share of beauty must be harmoniously controlled, for otherwise it has a disturbing effect, and one comes to think that nature intended something with this girl, but that nothing ever came of it.

Женщина всегда была и остается для меня неисчерпаемым материалом для размышления, вечным источником внимательных наблюдений. Человек, который не ощущает никакого влечения к такому  исследованию, может, по моему мнению, быть в мире кем угодно, одно только ясно,— он не эстетик. Великолепная, божественная сторона эстетики состоит в том, что она вступает в отношение с прекрасным как  таковым; она, по сути своей, имеет дело только с прекрасной литературой и с прекрасным полом. Мне нравится сама эта мысль, она поистине
наполняет радостью мое сердце: я представляю себе солнце  женственности, что сияет, рассылая вокруг бесконечное многообразие своих лучей, как бы рассеиваясь на вавилонское смешение языков,— солнце, в котором каждая отдельная женщина обладает крошечной частицей всего богатства женственности, так что все прочее, пребывающее в ней, гармонически высвечено и просветлено этой единой точкой. В этом смысле женская красота бесконечно делима. Но каждая отдельная часть красоты должна непременно гармонически сочетаться с этим единством, в противном же случае впечатление тут скорее тревожное: невольно думаешь, что природа задумала для этой девушки нечто особенное, но с ней так ничего и не удалось сделать.


My eyes can never grow weary of quickly passing over this peripheral multiplicity, these radiating emanations of womanly beauty. Every particular point has its little share and yet is complete in itself, happy, joyous, beautiful. Each one has her own: the cheerful smile, the roguish glance, the yearning
eye, the tilted head, the frolicsome disposition, the quiet sadness, the profound presentiment, the ominous depression, the earthly homesickness, the unshriven emotions, the beckoning brow, the questioning lips, the secretive forehead, the alluring curls, the concealing eyelashes, the heavenly pride, the earthly modesty, the angelic purity, the secret blush, the light step, the lovely buoyancy, the languorous posture, the longing dreaminess, the unaccountable sighing, the slender figure, the
soft curves, the opulent bosom, the curving hips, the tiny feet, the elegant hands.

 Мои глаза никогда не устанут изумляться этому периферическому многообразию, этим рассеянным повсюду эманациям женской красоты. Каждая отдельная манифестация свидетельствует о целом, и все же остается завершенной в себе, счастливой, веселой и прекрасной. У каждой есть что-то свое: веселая улыбка; лукавый взгляд; томные глаза; опущенная головка; шаловливый нрав; тихая печаль; глубокое предчувствие; гибельное уныние; земная ностальгия; неосознанныые порывы; повелительные брови, вопрошающие уста; таинственное чело; пленительные кудри; скрывающие ресницы; небесная гордость; земная стыдливость; ангельская чистота; тайный румянец; легкая походка; очаровательная неуверенность; томная поза; мечтательное томление; необъяснимые вздохи; стройная
фигура; мягкие формы; высокая грудь; полные бедра; маленькая ножка; изящная рука.

 Each one has her own, and the one does not have what the other has. When I have seen and seen again, observed and observed again, the multiplicity of this world, when I have smiled, sighed, flattered, threatened, desired, tempted, laughed, cried, hoped, feared, won, lost-then I fold up the
fan, then what is scattered gathers itself together into a unity, the parts into a whole. Then my soul rejoices, my heart pounds, passion is aroused. This one girl, the one and only in all the world, she must belong to me; she must be mine. Let God keep his heaven if I may keep her. 203 I know very well what I am choosing; it is something so great that heaven itself cannot be served by sharing in this way, for what would be left in heaven ifI kept her? The hopes of believing Mohammedans
would be disappointed if in their paradise they embraced pale, feeble shadows, because they would not be able to find warm hearts, since all the warmth of the heart would be concentrated in her breast; they would despair inconsolably when they found pale lips, lusterless eyes, an inert bosom, a weak handclasp, for all the redness of the lips and fire of the eye and restlessness of the bosom and promise of the handclasp and intimation of the sighing and seal of the lips and quivering of the touch and passion of the embrace-alI-all would be united in her, who squandered on me what would be sufficient for a world both here and to come.

В каждой есть что-то свое, у одной нет того, что есть у другой. После того как я снова и снова глядел на многообразие этого мира, после того как я снова и снова изучал его, после того как я улыбался, вздыхал, льстил, угрожал, желал, искушал, смеялся, плакал, надеялся, опасался, завоевывал, терял,— после этого я складываю свой веер, всё раздробленное собирается воедино, части сливаются в целое. Тогда радуется моя душа, бьется мое сердце, воспламеняется страсть. Вот эта девушка, единственная в целом свете,— она должна 
принадлежать мне, должна быть моей. Пусть у Господа останется его небо, если только я смогу удержать её. Я прекрасно знаю, что выбираю; это нечто настолько великое, что даже само небо не могло бы вынести  подобного разделения,— ибо что осталось бы небесам, если бы я оставил себе ее? Верующие магометане будут обмануты в своих ожиданиях, обнимая в своем раю бледные, бессильные тени,— им больше не найти там горячих сердец, ибо вся теплота сердца соединилась в ее груди; они будут пребывать в безутешном отчаянии, обнаружив бледные губы, усталые глаза, неподвижную грудь и скупое рукопожатие, ибо
вся алость губ, сияние глаз, беспокойное дыхание, жар руки,  предчувствие вздоха, печать поцелуя, трепет прикосновения и страстность объятия — всё, всё соединяется в ней,— в той, что расточает ради меня богатства, которых хватило бы на целый мир,— мир этот и мир иной.

 I have often thought on the matter in this way, but every time I think thus I always become warm because I imagine her as warm. Although warmth is generally considered a good sign, it does not follow from this that my mode of thinking will be conceded the honorable predicate that it is sound.
Therefore, for variety, I, myself cold, shall imagine her as cold. I shall attempt to consider woman categorically. In which category is she to be placed? In the category of being-for-other. But this is not to be taken in the bad sense, as if one who is for me is also for an other. Here one must, as always in abstract thinking, abstain from every consideration of experience, for otherwise in the present instance I would in a curious way have experience both for and against me. Here as everywhere, experience is a curious character, for its nature is always to be both for and against. So she is being-for-other. Here in turn, from a different angle, we must not let ourselves be disturbed by experience, which teaches us that very seldom do we meet a woman who is truly being-for-other, since the great majority usually are not entities at all, either for themselves or for others. She shares this qualification with all nature, with all femininity in general. All nature is only for-other in this way, not in the teleological sense, in such a way that one specific segment of nature is for a different specific segment, but the whole of nature is for-other-is for spirit. It is the same again with the particular. Plant life, for example, in all naivete unfolds its hidden charms and is only for-other. Likewise, an enigma, a charade, a secret, a vowel, etc. are merely being-for-other. This explains why God, when he created Eve, had a deep sleep fall upon Adam, for woman is man's dream. The story teaches us in another way that woman is being-for-other. That is, it says that Jehovah took one of man's ribs. If he had, for example, taken from man's brain, woman would certainly have continued to be being-for-other, but the purpose was not that she should be a figment of the brain but something
quite different. She became flesh and blood, but precisely thereby she falls within the category of nature, which essentially is being-for-other. Not until she is touched by erotic love does she awaken; before that time she is a dream. But in this dream existence two stages can be distinguished: in the
first, love dreams about her; in the second, she dreams about love.

Вот так я часто размышлял о женщине; но всякий раз, когда я  предаюсь этим мыслям, я тут же воспламеняюсь, ибо ее саму я представляю себе страстной. И хотя пламень обычно служит хорошим знаком, мой образ мыслей теряет от этого почтенный предикат основательности.
Потому сейчас, для разнообразия я буду думать о женщине холодно,я попытаюсь помыслить ее в определенных логических категориях. Под какую же категорию ее подвести? Я сказал бы так: это «бытие для другого». Впрочем, это не следует понимать превратно, не следует
думать, будто та, что является бытием для меня, будет одновременно и бытием для другого. Здесь, как и всегда в абстрактном мышлении, важно удержаться от всякой ссылки на опыт; иначе в данном случае окажется, что весь мой опыт самым странным образом будет говорить
как за мой тезис, так и против него. Здесь, как и повсюду, опыт — это поразительная вещь, ибо его сущность — всегда быть одновременно и за некий тезис, и против него. Стало быть, женщина — это бытие для другого. Но здесь также нельзя допустить, чтобы опыт вводил
вас в заблуждение с другой стороны, поскольку опыт учит, что редко можно встретить женщину, которая поистине являлась бы бытием для другого, так как весьма многие по большей части не являются ничем — ни для себя, ни для других. Это определение женщина делит со всей природой, со всем женственным вообще. Так и вся природа существует только для другого,— не в теологическом смысле, когда одна отдельная часть природы существует для другой отдельной  части, но вся природа существует для другого, то есть для духа. Точно
так же все обстоит и с отдельными частностями. Растительная жизнь, к примеру, во всей наивности развертывает свое сокрытое очарование и существует лишь для другого. Точно так же загадка, шарада, тайна, гласный звук и тому подобное,— все это чистое бытие для другого.
А отсюда становится понятно, почему Бог, создавая Еву, погрузил Адама в глубокий сон; ибо женщина — это сновидение мужчины. Из этого же повествования становится ясно и иным образом, что женщина — это бытие для другого. Так сказано, между прочим, что Иегова взял одно из ребер мужчины. Если бы, например, он воспользовался для ее  создания частицей мозга мужчины, женщина все равно оставалась бы бытием для другого,— но ее предзначением в конечном счете не было становиться частицей его сознания, но чем-то совершенно иным. Она стала плотью и кровью, но именно поэтому подпала под определение природы, которая по самой своей сути является бытием для другого. Только с прикосновением любви она впервые пробуждается, до этого времени она — просто сновидение. Однако в этом ее существовании как сновидения можно выделить две стадии: первая — это та, когда о ней грезит любовь, вторая же — та, когда сама она грезит о любви.



As being-for-other, woman is characterized by pure virginity. That is, virginity is a being that, insofar as it is being-for-itself, is actually an abstraction and manifests itself only for-other.Feminine innocence has the same characteristic. Therefore, it can be said that woman in this state is invisible. It is well known that there was no image of Vesta, the goddess who most closely represented true virginity. In other words, this form of existence is esthetically jealous of itself, just as Jehovah is ethically jealous, and does not want any image to exist or even any idea of one. This is the contradiction - that which is for-other is not and, so to speak, first becomes visible through the other. Logically, this contradiction is entirely in order, and one who knows how to think logically will not be disturbed by it but will rejoice over it. But one who thinks illogically will imagine that whatever is being-for-other is in the same finite sense as one can say of a particular thing: That is something for me.
 
В качестве бытия для другого женщина определяется как чистая девственность. Ведь девственность — это как раз бытие, которое, будучи бытием для себя, по сути представляет собой некую абстракцию и  проявляется только для другого. Та же характеристика содержится и в понятии женской невинности. Поэтому можно утверждать, что женщина в этом состоянии невидима. Известно ведь, что не существует никакого изображения Весты — богини, которая наиболее полно олицетворяет  истинную девственность. Такое существование как раз эстетически ревнует к себе самому,— так же как Иегова ревнует этически,— именно поэтому оно не желает, чтобы появлялось какое-то его изображение, или вообще какое-то представление о нем. Тут заложено реальное противоречие: то, что существует для другого, вместе с тем как бы и не существует, и потому впервые становится видимым только посредством другого. В логическом отношении такое противоречие вполне нормально, и тот,
кто умеет мыслить логически, не будет введен в заблуждение этим противоречием, но скорее ему обрадуется. Напротив, тот, кто мыслит нелогично, будет представлять себе, что нечто, являющееся бытием для другого, есть нечто в том конечном смысле, в каком об одной отдельной вещи можно сказать, что она есть нечто для меня.



Woman's being (the word "existence" already says too much, for she does not subsist out of herself) is correctly designated as gracefulness, an expression that is reminiscent of vegetative life; she is like a flower, as the poets are fond of saying, and even the intellectual [aandelige] is present in her in a
vegetative way. She belongs altogether to the category of nature and for this reason is free only esthetically. In the deeper sense, she first becomes free [fri] through man, and therefore
we say "to propose [at frie]," and therefore man proposes. If he proposes properly, there can be no question of any choice. To be sure, woman chooses, but if this choice is thought of as the result of a long deliberation, then that kind of choosing is unwomanly. Therefore, it is a disgrace to be rejected, because theindividual involved has overrated himself, has wanted to make another free without having the capacity to do so.

Это бытие женщины (слово «существование» говорит даже слишком много, ибо женщина не возникает из самой себя и через себя) должно быть по праву определено как очарование,— это выражение, которое напоминает о растительной жизни; женщина подобна цветку, как часто
и охотно говорят поэты, и даже духовное в ней присутствует неким растительным образом. Она лежит целиком внутри естественных,  природных определений и в силу этого свободна лишь эстетически. В более глубоком же смысле она становится свободной только через мужчину, и потому говорят: «просить руки», [то есть «освобождать»], и именно
мужчина здесь просит и освобождает. Но если он поистине делает это, здесь не может быть и речи о ее выборе. Конечно, женщина выбирает, но если такой выбор выступает итогом долгих размышлений, он  оказывается неженственным. Потому так унизительно получать отказ,— ведь соискатель тут, видимо, ставил себя слишком высоко и стремился  освободить женщину, не будучи способным сделать это.

In this relation there is profound irony. That which is for-other has the appearance of being dominant; man proposes,woman chooses. According to her concept, woman is the vanquished and man, according to his concept, the victor, and yet the victor submits to the defeated one; nevertheless this is altogether natural, and it is sheer boorishness, stupidity, and lack of erotic sensitivity to disregard that which follows directly as a matter of course. This also has a deeper basis, namely, that woman is substance, man is reflection. Therefore, she does not choose without further ado; rather, man
proposes, she chooses. But man's proposal is a questioning; her choosing is actually an answer to a question. In a certain sense, man is more than woman, in another sense infinitely much less.

 В таком отношении заложена глубокая ирония. То, что существует лишь для другого, вдруг обретает видимость чего-то доминирующего: мужчина освобождает, женщина выбирает. Женщина, уже по самому глубинному смыслу этого слова, является побежденной, тогда как мужчина по  самому смыслу этого слова является победителем,— и все же победитель сам склоняется перед побежденной, и все же такое положение вполне естественно, и чистой глупостью, нелепостью и изъяном в эротическом смысле будет перепрыгивать через что-то, непосредственно проявляющееся подобным образом. Но есть тому и более глубокая причина. Женщина — это ведь субстанция, а мужчина — рефлексия. Поэтому она выбирает не просто так: нет, мужчина освобождает, а она выбирает. Но свободное ухаживание мужчины — это вопрос, а ее выбор — это, по существу, лишь ответ на вопрос. В некотором смысле мужчина есть нечто большее, чем женщина, в другом же смысле он есть нечто  бесконечно меньшее.


 This being-for-other is the pure virginity. If it makes an attempt itself to be in relation to another being that is being-forit, then the opposite manifests itselfin an absolute coyness, but this opposite also shows that woman's true being is being-forother. The diametrical opposite of absolute devotedness is absolute coyness, which conversely is invisible as the abstraction against which everything breaks, although the abstraction does not therefore come to life. Womanliness now assumes the quality of abstract cruelty, which is the caricaturing extreme of essential virginal Sprodigkeit [coyness]. A man can never be as cruel as a woman. A search of mythology, folktales, legends will confirm this. If a representation is to be given of a principle of nature that in its ruthlessness knows no limits, then it is a feminine creature. Or one is terrified to read about a young
girl who callously has her suitors liquidated, as one so frequently reads in the fairy tales of all peoples. On the wedding night, a Bluebeard kills all the girls he has loved, but he does not enjoy the killing of them; on the contrary, the enjoyment was antecedent, and therein lies the concretion-it is not cruelty for the sake of cruelty alone. A Don Juan seduces them and abandons them, but he has enjoyment not in abandoning them but rather in seducing them; therefore, it is in no way this abstract
cruelty.

Это бытие для другого есть чистая девственность. Если же она делает попытку стать самостоятельной в своем отношении к другому бытию, которое по сути есть бытие-для-себя, это противоречие проявляется  в абсолютной неприступности,— однако даже такое противоречие тотчас же демонстрирует, что собственным бытием женщины является
бытие для другого. Диаметральной противоположностью абсолютной самоотдаче выступает абсолютная неприступность, которая, в отличие от самоотдачи, является невидимой как абстрация; об эту абстракцию разбивается все прочее, но сама она при этом не воплощается в жизнь. Женственность приобретает тогда характер абстрактной  жестокости, которая является по сути карикатурной вершиной истинной Sprödigkeit. Мужчина не может быть таким жестоким, как женщина. Достаточно обратиться к мифам, сказкам, легендам, и мы увидим, что
этот взгляд находит себе полное подтверждение. Если там встречается описание природной силы, не ведающей границ в своей жестокости, это всегда будет соотноситься с некой девственницей. Невольно  приходишь в ужас, читая о девушке, которая доводит своих поклонников до гибели,— а рассказы такие часто встречаются в сказках всех стран. «Blaubart» убивает всех девушек, которых любил, в самую ночь свадьбы, однако он никогда не находит удовольствия в таких убийствах; напротив, удовольствие и радость тут предшествуют, в этом
и заложена конкретность; это вовсе не жестокость ради жестокости. Дон Жуан соблазняет, а затем убегает, но он не находит никакого  удовольствия в том, чтобы бежать прочь,— радость его состоит в том, чтобы соблазнять; а стало быть, это никоим образом не является
абстрактной жестокостью.



The more I deliberate on the matter, the more I see that my practice is in complete harmony with my theory. My practice, namely, has always been imbued with the conviction that woman is essentially being-for-other. The moment is so very significant here because being-for-other is always a matter of
the moment. A longer or shorter time may pass before the moment arrives, but as soon as it has arrived, then that which originally was being-for-other assumes a relative being, and with that everything is finished. I am well aware that husbands sometimes say that woman is being-for-other in a quite different sense, that she is everything for them for the whole oflife. Allowances must be made for husbands. I do believe that this is something that they make each other believe. Every class in

life ordinarily has certain conventional ways and especially certain conventional lies. This traveler's tale must be reckoned as one of those. To have an understanding of the moment is not such an easy matter, and the one who misunderstands it is doomed to boredom for life. The moment is everything, and in the moment woman is everything; the consequences I do not understand. One such consequence is having a child. Now, I fancy myself to be a fairly consistent thinker, but even
if I were to go mad, I am not the man to think that consequence. I do not understand it at all-it takes a married man for such things.

Так что чем больше я размышляю об этом предмете, тем больше я убеждаюсь, что моя практика находится в совершенной гармонии с моей теорией. Скажем, моя практика всегда была целиком пронизана убеждением, что женщина по сути своей есть бытие для другого. 
Потому мгновение и значит здесь так много; ведь бытие для другого — это всегда дело мгновения. Может пройти больше или меньше времени, прежде чем наступит такое мгновение, но как только оно наступило, то, что первоначально было бытием для другого, обретает всего лишь бытие относительное,— а это значит, что все кончено. Я прекрасно знаю,
что законные мужья утверждают, будто женщина является бытием для другого также и в ином смысле, ибо она является всем для мужа на всю жизнь. Это можно, конечно, зачесть в пользу мужей. Но на  самом деле я полагаю, что они просто взаимно обманывают друг друга.
Как правило, каждое сословие имеет в жизни свои привычные обычаи, и в особенности свои привычные обманы. К ним и следует причислить все эти моряцкие байки. Действительно, понять, что такое мгновение, не так уж легко, и тот, кто не способен его ухватить, естественно 
обретает скуку на всю оставшуюся жизнь. Мгновение — это всё, и в этом мгновении женщина — это всё, последствий же я не принимаю. Среди них существует, например, такое последствие, как зачатие детей. Я льщу себя надеждой, что являюсь довольно последовательным мыслителем, но, даже если б я полностью обезумел, я все же не смог бы помыслить такое следствие, я его попросту не понимаю, нечто подобное может понять только муж.

From W.H. Auden "The Sea and the Mirror" Prospero to Ariel. Перевод Г. Кружкова

 Prospero to Ariel

Stay with me, Ariel, while I pack, and with you first free act
Delight my leaving; share my resigning thoughts
As you have served my revelling wishes: then, brave spirit,
Ages to you of song and daring, and to me
Briefly Milan, then earth. In all, things have turned out better
Then I once expected or ever deserted;

Побудь со мной, Ариэль, напоследок, помоги скоротать
Час расставанья, внимая моим сокрушенным речам,
Как прежде – блажным приказаньям; а дальше, мой храбрый летун,
Тебе – песня да вольная воля, а мне –
Сперва Милан, а потом – гроб и земля. В целом, все обошлось
Лучше, чем я заслужил или мог ожидать.

I am glad that I did not recover my dukedom till
I do not want it; I am glad that Miranda
No longer pays me any attention; I am glad I have freed you,
So at last I can really believe I shall die.

Я рад, что вернул себе герцогство не раньше, а ровно тогда,
Когда оно уже мне ни к чему, что Миранде
Больше не до меня – и я на свободу тебя отпустил наконец:
Вот теперь я сумею поверить, что вправду умру.

For under your influence death is inconceivable:
On walks through winter woods, a bird's dry carcass
Agitates the retina with novel images,
A stranger's quiet collapse in a noisy street
Is the beginning of much lively speculation,
And every time some dear flesh disappears
What is real is the arriving grief; thanks to your service,
The lonely and unhappy are very much alive.


Раньше это казалось немыслимым. На прогулке в лесу
Птичий трупик под голым зимним кустом
Порождает в сетчатке целый спектр новых образов. Человек,
Внезапно упавший навзничь посреди мостовой,
Будит вихрь в голове смутных неуправляемых дум,
И каждый раз, когда исчезает любимая плоть,
Остается неизбежная грусть; но с тобой
Оживлялось одиночество, забывалась печаль.


But now all these heavy books are no use to me any more, for
Where I go, words carry no weight: it is best,
Then, I surrender their fascinating counsel
To the silent dissolution of the sea
Which misuses nothing because it values nothing;


Эти толстые книги теперь не нужны мне: ведь там,
Куда я направляюсь, слова теряют свой вес; Оно и к лучшему.
Я меняю их велеречивый совет
На всепоглощающее молчанье морей.
Море ничем не жертвует, ибо ничем не дорожит,


Whereas man overvalues everything
Yet, when he learns the price is pegged to his valuation,
Complains bitterly he is being ruined which, of course, he is.


А человек дорожит слишком многим,
и когда узнает, Что за всё дорогое нужно платить,
Стонет и жалуется, что погиб, и он, точно, погиб.


So kings find it odd they should have a million subjects
Yet share in the thoughts of none, and seducers
Are sincerely puzzled at being unable to love
What they are able to possess; so, long ago,
In an open boat, I wept at giving a city,


Common warmth and touching substance, for a gift
In dealing with shadows.

Так монарху странно, что, владея миллионами подданных,
Он не может овладеть их мыслями; так развратник
Искренне поражен, обнаружив, что не в силах любить
Ту, которую он соблазнил; так когда-то я сам
Плакал в лодке посреди океана о том, что утратил
Свой город и огромный реальный мир – ради зыбкого права
Повелевать царством духов.

                                                         If age, which is certainly
Just as wicked as youth, look any wiser,
It is only that youth is still able to believe
It will get away with anything, while age
Knows only too well that it has got away with nothing:

                                                     Если старость и впрямь
Пусть не целомудренней юности, но хотя бы мудрей,
То лишь потому, что юность надеется: всё обойдется,
Всё сойдет с рук – так или этак – и только старик
Знает доподлинно, что с рук ничего никому не сойдет;


The child runs out to play in the garden, convinced
That the furniture will go on with its thinking lesson,
Who, fifty years later, if he plays at all,
Will first ask its kind permission to be excused.

Так мальчишка, выбегающий в сад поиграть, убежден,
Что шкафы и столы молчаливо его подождут,
И лишь полвека спустя, уходя (поиграть ли?), он сознает,
Что пристало сперва поклониться им и попрощаться.

When I woke into my life, a sobbing dwarf
Whom giants served only as they pleased,
                              I was not what I seemed;
Beyond their busy backs I made a magic
To ride away from a father's imperfect justice,
Take vengeance on the Romans for their grammar,
Usurp the popular earth and blot out for ever
The gross insult of being a mere one among many:

Когда я впервые проснулся для жизни – хнычущий гном,
Которому прислуживали неуклюжие великаны, я был не тем,
Чем казался; за их спинами я тайком колдовал,
Чтобы избежать раздражения или наказанья отца,
Чтобы отомстить римлянам за склонения и падежи,
Чтобы захватить побольше земель и смыть навсегда
Этот позор – быть таким же, как все.

Now, Ariel, I am that I am, your late and lonely master,
Who knows now what magic is :--the power to enchant
That comes from disillusion. What the books can teach one
Is that most desires end up in stinking ponds,
But we have only to learn to sit still and give no orders,
To make you offer us your echo and your mirror;


Ныне, Ариэль, я тот, каким стал, – твой последний хозяин,
Знающий: чтобы овладеть колдовством,
Главное – отвергнуть иллюзии. Книги учат нас только тому, Что все смелые порывы кончаются сточной канавой. Нужно научиться терпеливо ждать и не требовать ничего, Пока ты сам не предложишь нам свое зеркало и свое эхо;


We have only to believe you, then you dare not lie;
To ask for nothing, and at once from your calm eyes,
With their lucid proof of apprehension and disorder,
All we are not stares back at what we are.


Нужно верить тебе, и ты не посмеешь солгать,
– Ни о чем не просить, – и тогда из глубины твоих глаз,
Их прозрачной, тревожной, испытующей глубины
Мы, придуманные, увидим себя настоящих.


                                                        For all things,
In your company, can be themselves: historic deeds
Drop their hauteur and speak of shabby childhoods
When all they longed for was to join in the gang of doubts
Who so tormented them; sullen diseases
Forget their dreadful appearance and make silly jokes;
Thick-headed goodness for orice is not a bore.

                                                              Ибо с тобой
Все становится подлинным: исторические деянья
Сбрасывают спесь и вспоминают свое босоногое детство,
Когда больше всего на свете им хотелось носиться с ватагой
Мучивших их сомнений; горестные недуги
Забывают о мрачных симптомах и неуклюже острят;
Даже добродетель делается не такой уж занудной.

No one but you had sufficient audacity and eyesight
To find those clearings where the shy humiliations
Gambol on sunny afternoons, the waterhole to which
The scarred rogue sorrow comes quietly in the small hours:
And no one but you is reliably informative on hell;

Только у тебя хватает смелости и остроты глаз,
Чтобы отыскать те поляны, где в солнечный полдень
Резвятся робкие обиды, тот укромный родник,
К которому на рассвете приходит старая бабка печаль;
И об аде достоверно поведать ты можешь один;


As you whistle and skip past, the poisonous
Resentments scuttle over your unrevolted feet,
And even the uncontrollable vertigo,
Because it can scent no shame, is unobliged to strike.


Когда ты, насвистывая, вприпрыжку бежишь по траве,
Ядовитые беды шарахаются у тебя из-под ног,
И не кружится внезапно голова от стыда,
Потому что ничего в твоем мире стыдного нет.

Could he but once see Nature as
In truth she is for ever,
What oncer would not fall in love?
Hold up your mirror, boy, to do
Your vulgar friends this favour:
One peep, though, will be quite enough;
To those who are not true,
A statue with no figleaf has
A pornographic flavour.

Ах, если б разум смертный мог
Взглянуть на вещи прямо:
Узреть Природы наготу,
А не воздушную мечту –
Для многих это драма.
В своем зерцале нам яви,
Мой мальчик, статую любви,
 – Ей нужен фиговый листок
 Во избежанье срама.

Inform my hot heart straight away
Its treasure loves another,
But turn to neutral topics then,
Such as the pictures in this room,
Religion or the Weather;
Pure scholarship in Where and When,
How Often and With Whom,
Is not for Passion that must play
The Jolly Elder Brother. 

А если вдруг сердечный друг
Найдет любовь другую,
Скажи мне сразу, не тяни –
 И на погоду речь сверни,
Темни напропалую.
Подробности – когда и с кем,–
Поверь, не надобны совсем,
Чтоб разыграл твой Братец вновь
Мистерию Страстную.

Be frank about our heathen foe,
For Rome will be a goner
If you soft-pedal the loud beast;
Describe in plain four-letter .words
This dragon that's upon her:
But should our beggars ask the cost,
]ust whistle like the birds;
Dare even Pope or Caesar know
The price of faith and honour?

Не скрой, как мерзок Древний Змей,
Рожденный нам на горе,
Блудлив и скользок он каков,
Поведай без обиняков,
Как пишут на заборе;
А кто захочет приобресть
Задаром веру или честь,
Тем отвечай – ворота в рай
Для нищих на запоре.

To-day I am free and no longer need your freedom:
You, I suppose, will be off now to look for likely victims;
Crowds chasing ankles, lone men stalking glory,
Some feverish young rebel among amiable flowers
In consultation with his handsome envy,
A punctual plump judge, a fly-weight hermit in a dream
Of gardens that time is for ever outside--
To lead absurdly by their self-important noses.

Я выбрал свободу, мой Ариэль, и отпускаю тебя:
Лети куда хочешь, ищи себе новые жертвы –
Любителей гладких ляжек, ловцов убегающей славы,
Какого-нибудь юного бунтаря на цветущей поляне,
Одержимого завистью, нашептывающей исподтишка,
Толстопуза судью или высохшего, как кузнечик, аскета,
Грезящего о далеких садах, где время не властно, –
Морочь их, самолюбивых и чванных, води их за нос.

Are you malicious by nature? I don't know.
Perhaps only incapable of doing nothing or of
Being by yourself, and, for all your wry faces,
May secretly be anxious and miserable without
A master to need you for the work you need.
Are all your tricks a test? If so, I hope you find, next time,
Someone in whom you cannot spot the weakness
Through which you will corrupt him with your charm. Mine
                                                                              you did
And me you have: thanks to us both, I have broken
Both of the promises I made as an apprentice :-
To hate nothing and to ask nothing for its love.


От природы ли ты коварен и зол? Я не знаю.
Может быть, ты просто не умеешь быть праздным,
Оставаться с собою один на один; может быть,
Ты, мошенник, томишься бездельем и втайне тоскуешь
По хозяину, который бы задал тебе хоть какую работу.
Может быть, твои трюки – проверка? Коли так, я уверен:
Ты еще отыщешь мужа сильного, неуязвимого
Для твоих гибельных чар; но это буду, точно, не я.
Я не выдержал испытания, я нарушил
Оба обета, которые дал еще в учениках:
Никого не презирать и не домогаться любви.

To hate nothing and to ask nothing for its love.
All by myself I tempted Antonio into treason;
However that could be cleared up; both of us know
That both were in the wrong, and neither need be sorry:
But Caliban remains my impervious disgrace.
We did it, Ariel, between us; you found on me a wish
For absolute devotion; result - his wreck
That sprawls in the weeds and will not be repaired:
My dignity discouraged by a pupil's curse,
I shall go knowing and incompetent into my grave.


Я ведь сам подтолкнул своего брата Антонио
К измене; мы оба с ним понимаем,
Что одинаковы виноваты друг перед другом.
Но Калибан – вот мой неизгладимый позор.
Ты ведь знаешь, Ариэль, как я был одержим
Желанием абсолютной преданности, и вот результат –
Этот несчастный, пресмыкающийся в пыли;
Его проклятием навеки запятнана мудрость моя,
Неисправимым невеждой сойду я в гроб.


The extravagant children, who lately swaggered
Out of the sea like gods, have, I think, been soundly hunted
By their own devils into their human selves:
To all, then, but me, their pardons. Alonso's heaviness
Is lost; and weak Sebastian will be patient
In future with his slothful conscience--after all, it pays;
Stephano is contracted to his belly, a minor
But a prosperous kingdom; stale Trinculo receives,
Gratis, a whole fresh repertoire of stories, and
Our younger generation its independent joy.

Сумасбродные дети, вчера еще вышедшие из волн,
Словно боги, а на самом деле – преследуемые по пятам
Собственными бесами, обрели человеческий образ:
Все они, кроме меня, заслужили прощенье.Алонзо
Излечился от скорби; и Себастьян станет впредь лучше ладить
Со своей нерешительной совестью, – так оно и верней.
Для Стефано по-прежнему его королевским владеньем
Будет брюхо; издержавший запас анекдотов
Тринкуло обновит свой репертуар. Молодые
Останутся один на один со своим новым счастьем.


Their eyes are big and blue with love; its lighting
Makes even us look new: yes, to-day it all looks so easy.
Will Ferdinand be as fond of a Miranda
Familiar as a stocking? Will a Miranda who is
No longer a silly lovesick little goose,
When Ferdinand and his brave world are her profession,
Go into raptures over existing at all?
Probably I over-estimate their difficulties;
Just the same, I am very glad I shall never
Be twenty and have to go through that business again,
The hours of fuss and fury, the conceit, the expense.

Их глаза ярко сияют любовью, чей отблеск
Молодит даже нас; сегодня всё кажется просто.
Но сохранит ли жених свой пыл, если завтра Миранда
Станет знакома ему, как чулок? А Миранда, привыкнув
К новому дивному миру и своему Фердинанду,
Останется ли той же влюбленной гусыней,
Полной, как прежде, восторга перед жизнью и миром?
Я, наверное, преувеличиваю опасность;
И всё-таки хорошо, что мне уже больше не двадцать
И не нужно вновь проходить это всё – волноваться, страдать,
Ревновать, и сгорать от стыда, и платить по счетам.


Sing first that green remote Cockaigne
Where whiskey-rivers run,
And every gorgeous number may
Be laid by anyone;
For medicine and rhetoric
Lie mouldering on shelves,
While sad young dogs and stomach-aches
Love no one but themselves.

Пропой мне о стране Кокейн, 
Где эль рекой течет 
И каждый муж срывает куш 
На скачках круглый год. 
Где нет ни грусти, ни забот, 
Где каждому щенку 
Дороже косточка в зубах, 
Чем боль в чужом боку.

Tell then of witty angels who
Come only to the beasts,
Of Heirs Apparent who prefer
Low dives to formal feasts;
For shameless Insecurity
Prays for a boot to lick,
And many a sore bottom finds
A sorer one to kick.

О милом ангеле пропой, 
Влюбленном в подлеца, 
О принце крови, что бежит 
В коровник из дворца; 
Ведь тот, кто слаб, готов лизать 
Любому сапоги, 
А получивший в зад пинка 
Сам раздает пинки.

Wind up, though, on a moral note:-
That Glory will go bang,
Schoolchildren shall co-operate,
And honest rogues must hang;
Because our sound committee man
Has murder in his heart:
But should you catch a living eye,
Just wink as you depart.

Добавим под конец мораль, 
Хоть это и старо: Ученику дадут медаль, 
И победит добро; 
Ведь каждый демагог у нас 
Храбрей, чем царь зверей! 
Вздохни – и ноги уноси 
Отсюда поскорей.



Now our partnership is dissolved, I feel so peculiar:
As if I had been on a drunk since I was born
And suddenly now, and for the first time, am cold sober,
With all my unanswered wishes and unwashed days
Stacked up all around my life; as if through
                                           the ages I had dreamed
About some tremendous journey I was taking,
Sketching imaginary landscapes, chasms and cities,
Cold walls, hot spaces, wild mouths, defeated backs,
Jotting down fictional notes on secrets overheard
In theatres and privies, banks and mountain inns,
And now, in my old age, I wake, and this journey really exists,
And I have actually to take it, inch by inch,
Alone and on foot, without a cent in my pocket,
Through a universe where time is not foreshortened,
No animals talk, and there is neither floating nor flying.

Итак, мы расходимся навсегда – какое странное чувство,
Как будто всю жизнь я был пьян и только сейчас
Впервые очнулся и окончательно протрезвел –
Среди этой грязной груды нагромоздившихся дней
И несбывшихся упований; словно мне снился сон
О каком-то грандиозном путешествии, где я по пути
Зарисовывал пригрезившиеся мне пейзажи, людей, города,
Башни, ущелья, базары, орущие рты,
Записывал в дневник обрывки нелепиц и новостей,
Подслушанных в театрах, трактирах, сортирах и поездах,
И вот, состарившись, проснулся и наконец осознал,
Что это действительно путешествие, которое я должен пройти –
В одиночку, пешком, шаг за шагом, без гроша за душой –
Через эту ширь времени, через весь этот мир;
И ни сказочный волк, ни орел мне уже не помогут.

When I am safely home, oceans away in Milan, and
Realise once and for all I shall never see you again,
Over there, maybe, it won't seem quite so dreadful
Not to be interesting any more, but an old man
Just like other old men, with eyes that water
Easily in the wind, and a head that nods in the sunshine,
Forgetful, maladroit, a little grubby,
And to like it. When the servants settle me into a chair
In some well-sheltered corner of the garden,
And arrange my muffler and rugs, shall I ever be able
To stop myself from telling them what I am doing,-
Sailing alone, out over seventy thousand fathoms--?

Когда доплыву, когда я вернусь обратно в Милан
И пойму навсегда, что нам больше не свидеться вновь,
Может быть, это будет не так уже страшно
И не так уже важно; в конце концов, что такое старик?
Глаза, вечно слезящиеся на ветру, голова,
Дрожащая, как одуванчик, даже в теплых лучах
Полудня; рассеянный, неуклюжий ворчун –
И так далее. Когда слуги устроят меня
В кресле в каком-нибудь тихом месте в саду
И укатают пледом колени, смогу ли я удержаться
И не рассказать им, что я уплываю один
В океан, через тысячи волн, через тысячи миль?..

Yet if  I speak, I shall sink without a sound
Into unmeaning abysses. Can I learn to suffer
Without saying something ironic or funny
On suffering? I never suspected the way of truth
Was a way of silence where affectionate chat
Is but a robbers' ambush and even good music
In shocking taste; and you, of course, never told me.
If I peg away at it honestly every moment,
And have luck, perhaps by the time death pounces
His stumping question, I shall just be getting to know
The difference between moonshine and daylight ....


Но заговорить – это значит снова хлебнуть Соленой воды.
Научусь ли когда-нибудь я
Страданию без иронии и без шутовства?
Я и не знал, что главная правда заключена
В молчании, что дружеская болтовня –
Подвох и даже музыка – дурной тон;
Сам не догадался, и ты мне не объяснил.
Если напоминать себе это каждый день, каждый час,
Может быть, мне повезет и я успею понять
Прежде, чем смерть задаст мне свой угрюмый вопрос,
Разницу между большими огнями – дневным и ночным….

I see you starting to fidget. I forgot. To you
That doesn't matter. My dear, here comes Gonzalo
With a solemn face to fetch me. O Ariel, Ariel,
How I shall miss you. Enjoy your element. Good-bye.

Но, я вижу, ты начинаешь томиться. Прости.
Тебе это скучно, мой милый.
Вот, кстати, за мной
Пришел наш почтенный Гонзало. О Ариэль, Ариэль!
Я буду скучать без тебя. Будь счастлив. Прощай.

Sing, Ariel, sing,
Sweetly, dangerously
Out of the sour
And shiftless water,
Lucidly out
Of  the dozing tree,
Entrancing, rebuking
The raging heart
With a smoother song
Than this rough world,
Unfeeling god.


Последнюю песню 
Пропой, Ариэль, мне 
Тревожно и сладко – 
Из заводи затхлой 
Реки неподвижной, 
Из дрёмного древа – 
Чаруя, смиряя 
Мятежное сердце, 
Что музыки просит 
В миру безотрадном, 
Глухом и безбожном.

O brilliantly, lightly,
Of separation,
Of bodies and death,
Unanxious one, sing
To man, meaning me,
As now, meaning always,
In love or out,
Whatever that mean,
Trembling he takes
The silent passage
Into discomfort.



Пропой мне негромко 
О нежной разлуке, 
О жизни и смерти,
Утешно и тихо 
Пропой человеку, 
Который навечно, 
Что б это не значило, 
С грустью и болью, 
Что значит – любовью, 
Вступает, дрожа, 
На дорогу смиренья.